Когда весной прошлого года после суда его выслали в Каинск, Валериан бежал. Скрывался в Томске, стал членом Томского комитета РСДРП. Ему поручили создать военную организацию и руководить ею. Военную организацию он создал. Но пришлось бежать от полиции в Петропавловск. Здесь стал редактором и издателем большевистской газеты «Степная жизнь». Успел выпустить четыре номера. Газету прихлопнули. До осени скрывался в Томске, но полицейские ищейки напали-таки на след. Решил на зиму податься в Петербург, где надеялся встретить товарищей, которых знал по 1905 году: Андрея Бубнова, Агату Яковлеву и других.
Самое страшное для человека — одиночество: будь то в безводной пустыне или же в большом промышленном городе. Всю глубину одиночества Валериан испытал именно в Петербурге. Он был один, один в огромном, промерзшем насквозь, словно дымящемся от холодов каменном городе, отогревался в подъездах домов и на вокзалах, вбирал голову в плечи при встрече с каждым полицейским. С чужим паспортом на руках, без денег, в ветхом осеннем пальто и картузике, он чувствовал себя приниженным и беспомощным. Все его товарищи были арестованы, брошены в тюрьмы, ниточки с подпольем оборвались. Бубнов и Агата куда-то уехали. Его здесь не знали, ему боялись довериться, так как Петербург был наводнен шпионами, провокаторами. Никого вокруг... Даже денег на обратный билет не было. Каждый день с минуты на минуту он ждал ареста. Враждебность таилась во всем: в дворнике, в городовом, в угрюмых серых домах, где ему не было места.
Расползались сапоги, и Валериан придумал обвертывать зябнущие ноги газетами. Под пальто, под ветхий пиджачок тоже прокладывал газеты, старые афиши, всякое тряпье. Если бы не его привычка к лютым сибирским морозам, он, наверное, не перенес бы эту зиму, замерз бы в каком-нибудь каменном подъезде.
Терзал голод. Проходя мимо булочных, он пьянел от одного запаха свежевыпеченного хлеба и пышных французских булок с подрумяненной корочкой. Чесночный запах колбасы из немецких лавок доводил до исступления.
Но самым мучительным было ощущение собственной ненужности, бесполезности своих мытарств. Зачем все?.. Будет ли этому конец?.. Когда он наступит, конец?..
И даже теперь, устроившись в песчаный карьер чернорабочим, обзаведясь чердачной комнатой, Валериан не видел конца своему одиночеству, своей бесполезности.
Иногда прохаживался у заводских ворот: авось мелькнет знакомое лицо. Или же шел по Невскому из конца в конец, толкался в общественных местах. Он искал. Сейчас он исчез для других, словно бы выпал из партийных рядов и списков. Казалось: даже когда сидел в общей камере — и то был счастливее. Нужно жить, действовать во имя великой идеи, которая целиком овладела им и требовала непрерывного действия, борьбы...
Куйбышев знал, что свыше двадцати тысяч революционно настроенных рабочих отправлены в тюрьмы и на каторгу, тысячи казнены. Он видел в Челябинске пересыльную тюрьму, куда каждый день прибывали все новые и новые партии революционеров, а потом их угоняли в глубь Сибири.
Но это не устрашило его, а только ожесточило. Рабочая печать задушена, профсоюзы разгромлены, активных рабочих убивают из-за угла...
Изредка Валериан переписывался с сестрами и знал, что возвращаться в родные края опасно. О нем еще не забыли там, полицейские то и дело наведываются на квартиру. Папу переводят в Каинск. Мама тоскует по Валериану, тревожится...
Как далеко он был от семьи, от дома!..
Белые ночи Петербурга... Жизнь на улицах города не замирает. И есть в этих ночах что-то такое, что будоражит, делает человека уверенным, сильным.
И только Валериан по-прежнему ощущал пустоту вокруг, приходил на Петровскую набережную, сидел здесь, томимый белесым сумраком, и ему казалось, будто на том берегу, возле Летнего сада, стоит кто-то большой и озорной, иронично-насмешливый, беспрестанно следит за каждым его шагом и ради потехи строит всякие каверзы, чтобы свести Куйбышева на нет или просто позабавиться над его мучениями.
Если бы ему сказали, что пройдет много лет и та улица, которой он только что прошел, будет называться его именем, Куйбышев расхохотался бы. А рядом будет улица Чапаева, о существовании которого Валериан даже не подозревает, проспект Максима Горького, книгами которого он зачитывается, и Кировский проспект... Того самого Кирова, о котором он уже наслышан как о Кострикове...
Но все эти чудеса за плотной завесой времени. А сейчас на руках чужой паспорт. И никакого просвета впереди...
И все-таки с необыкновенными людьми всегда приключается что-то из ряда вон выходящее, чему нет логического объяснения. Куйбышев словно бы носил в себе эту странную необыкновенность.