Прибежали другие полицейские. На Куйбышева навалились скопом, топтали сапогами, скрутили руки. А он усмехался окровавленным ртом.
— Да что же это вы делаете?! — накинулась на полицейских Марфа Кирилловна. — У них отец в высоких чинах, офицер, а вы его, как последнего преступника, ногами топчете...
— Спасибо, Марфа Кирилловна, — поблагодарил Валериан, словно чему-то радуясь.
— Разберемся, чей он сын! Сукин сын! Не иначе как из тех социал-демократишек, что в Иркутске Ренненкампфу под ноги бомбу бросили. Благородство решил проявить. Украл паспорт, а теперь с благородством полез: совесть еще не совсем потерял. Шагом марш!
Валериан больше не сопротивлялся. Вот и кончилась петербургская жизнь! Он вспомнил, как три года назад здесь, в Петербурге, считался бомбистом, придумывал всяческие приспособления для переноса бомб. Швырнуть бы такую бомбочку сейчас под ноги полицейским!.. Но он знал: окажись бомба у него в кармане, он все равно не бросил бы ее, не стал бы подметчиком. Все это бессмысленно. Сейчас, когда волна реакции захлестнула все, бомбой ничего не сделаешь — нужен ум, нужна выдержка. Необходимо готовить себя к иным боям, каких еще не бывало...
Что это они толковали тут про Ренненкампфа?.. Ах, да, вспомнил! Бомба разорвалась почти у самых ног этого карателя; он успел отскочить в сторону — и уцелел. Жаль, конечно. А впрочем, одним Ренненкампфом больше или меньше — не так уж важно. Пусть дурачки эсеры забавляются бомбочками... А Куйбышев видит впереди долгую и изнурительную борьбу не только с царем, самодержавием, капиталистами и помещиками, но и с такими вот бомбометателями, эсерами, анархистами, меньшевиками, бундовцами, сторонниками Троцкого, оппортунистами всех мастей, которые мешают и будут мешать готовить рабочий класс к новым боям.
Лицо его мгновенно распухло, из разорванных губ сочилась кровь, под глазами были здоровенные синяки, но он не чувствовал боли. Он не боялся ее.
4
Мудрецы существуют для того, чтобы изрекать истины, которые не обязывают человечество ни к чему. Тот же Цицерон, которым увлекался отец, говорит, что в каждом начинании надо соблюдать три правила: во-первых, подчинять свои стремления разуму, а это более, чем что-либо другое, способствует соблюдению человеком своих обязанностей; во-вторых, принимать во внимание, сколь важно то, что мы хотим совершить, — дабы не брать на себя забот и трудов ни больших ни меньших, чем требует дело; в-третьих, соблюдать меру во всем. И так далее и тому подобное.
Было время, когда Валериан Куйбышев принимал все эти туманные советы за откровение. Книжечка сочинений Цицерона осталась от отца. Она уцелела, несмотря на все перипетии с тюрьмами, арестами, с полицейскими и жандармами. И теперь, очутившись в нарымской ссылке, Валериан иногда листал ее. Конечно же Марк Тулий Цицерон писал свои поучения для людей государственных, облеченных властью и, по всей вероятности, склонных поживиться за чужой счет. Вот вам примеры бескорыстия: некий Павел Македонский захватил все огромные сокровища македонян; он привез в эрарий столько денег, что эта добыча позволила прекратить взимание податей, но к себе в дом он не привез ничего. Подражая своему отцу, Публий Африканский ни на сколько не преумножил своего состояния, разрушив Карфаген. А Луций Муммий, разве он разбогател, уничтожив до основания богатейший город Коринф? Вот она, добродетель древних: «При каждом исполнении государственной задачи и обязанности самое главное — избежать даже малейшего подозрения в алчности». Нет более отвратительного порока, чем алчность, особенно со стороны первых граждан и людей, стоящих у кормила государства. Ибо превратить государство в источник для стяжания не только позорно, но даже преступно. «Людям, стоящим во главе государства, ничем другим легче не снискать доброжелательности народа, чем воздержанностью и сдержанностью».
Эти слова подчеркнуты отцом.
Что он при этом думал? Почему все это касалось его? Он ведь никогда не стоял во главе государства, да и не вынашивал подобной мечты, не мог вынашивать: слишком уж глубокая пропасть разделяла его и тех, кто стоит у власти.
Нарым... Из полуподвального оконца Валериан видел пустынную улицу, запорошенную первым снегом. Хоть бы собака пробежала! Бревенчатые избы. А за ними — белесая пустота, тусклое небо. Тревожная мысль через непроходимые болота и лабиринт обских проток, через тундру тянется к великому Северу, к ледяным морям. Край света. Как выразился здешний губернатор: «Ссылка в Нарымский край есть особый вид смертной казни». Может быть, и так. Тишь и безмолвие. Ими скован весь мир.