4 апреля прогремели залпы на Лене, а 18‑го того же месяца двести ссыльных по одному пробрались рано утром в Колин бор. Заполыхали костры. Затрепетали на ветру красные флаги.
Куйбышев стоит на поваленной сосне. О чем говорит он? О пролитой крови на Лене, о стачках в России. О грядущей революции. О классовой солидарности в рабочих массах. О борьбе не на живот, а на смерть, во главе которой Ленин...
На память пришли стихи из детства. Те самые, которые любил читать отец. И Валериан прочитал их притихшим демонстрантам:
Когда он закончил чтение и окинул собравшихся взглядом, то увидел пристава Овсянникова и его стражников.
— Что ж вы остановились? Продолжайте! — сказал Овсянников. — Я люблю стихи и песни. Почитайте свое, господин Куйбышев. Ну то:
Пристав запнулся. Но кто-то из толпы выкрикнул:
— И кретином управляется!
— Молчать!
— Уже лучше, — сказал Валериан. — А вот эта песня вам нравится, господин пристав?
И он запел «Смело, товарищи, в ногу». Песню подхватили. Она зазвучала мощно и сурово, все набирала и набирала силу, гремела над Протокой.
Стражники стояли в растерянности, а Овсянников никакой команды не подавал: он торопливо переписывал демонстрантов, чтобы возбудить большое дело. Хватит либеральничать! Пора на Куйбышева надеть кандалы...
Когда весть о демонстрации в Нарыме дошла до подполковника Лукина, он потер руки:
— Куйбышева немедленно доставить в томскую тюрьму.
Овсянников ответил, что срок ссылки Куйбышева кончился, он получил проходное свидетельство и выехал в Омск, к своей бабушке.
— Разыскать, арестовать и доставить в Томск!
Теперь-то у Лукина были все основания заковать Куйбышева в кандалы.
...Он наслаждался свободой. Неторопливо бродил по улицам двухэтажного Омска, даже не обращая внимания на встречных полицейских: они для него просто не существовали.
Высокий, ярко-красивый, с короной волнистых пышных волос, он привлекал внимание девушек — они оборачивались и долго смотрели ему вслед. Ему вернули студенческую форму. Она очень шла ему, и весь его вид вызывал у прохожих доброе чувство: молодой человек на отдыхе, лицо веселое, глаза чуть озорные, на губах беспрестанная улыбка, лоб открытый, высокий. Из таких выходят Лобачевские, Пироговы, Менделеевы...
Как-то Куйбышев пришел к давнему знакомому и пил с ним чай. Неожиданно в комнату вбежала девушка.
— Люба Яцина!..
И сразу припомнился первый арест. Та самая Люба, которая загораживала его от полицейских, давая возможность уйти. Она ничуть не изменилась за эти последние шесть лет разлуки: цыганская смуглота, глазищи в пол-лица, большие круглые серьги.
— Вам нужно отсюда уходить...
Квартал оцеплен жандармами: ловят Куйбышева. Погоня.
— Ни с места, вы арестованы!
Ведут в знакомую омскую тюрьму, где сидели вместе с Шанцером — Маратом, Константином Поповым и Шапошниковым.
Здесь, в камере свиданий, они с отцом поняли друга.
«...Меня втиснули в общую уголовную камеру.
Назавтра утром меня вызывают в контору. Ничего не подозревая, иду в контору, где мне предъявляют требование остричь волосы и одеться в арестантскую одежду. Я уже три раза перед этим сидел в тюрьме, а этого никогда не бывало. Вообще политические пользовались этим минимумом привилегий: быть в своей одежде и не стричь голову.
Я заявляю протест: на каком основании, почему?
— Ах ты рассуждать! — И хлоп меня по щеке кулаком.
Я бросился на тюремщика. Меня схватили сзади за руки и начали бить. Избили до полусмерти. В полубессознательном состоянии меня переодели в арестантскую одежду, обрили и втиснули в камеру уголовных. Пять дней я пролежал с перебитыми ребрами, разбитой физиономией, весь в синяках. Потом меня отправили в томскую тюрьму...
Но до этих воспоминаний далеко, очень далеко. Они придут сквозь дымку грусти к человеку зрелого возраста, известному во всем мире государственному деятелю, озабоченному преобразованием Сибири, реконструкцией народного хозяйства огромной социалистической державы и многими другими делами большого масштаба. И он слабо улыбнется, увидев себя двадцатичетырехлетним юношей, лежащим на полу тюремной камеры без всяких надежд вырваться на свободу.