— Кто он?
— Солдат Василий Блюхер!
— Знаю. Рабочий Сормовского завода. Толковый.
— У вас отличная память. Надеюсь, найдете общий язык?
— Найдем. Равенство — значит, равенство.
Изо дня в день заседает ревком. Закрыть контрреволюционную газету «Волжский день»! Казачий отряд, настроенный контрреволюционно, разоружить! Городскую думу закрыть! «Комитет спасения родины и революции», где окопались сторонники Керенского, разогнать! Переселить бедноту из подвалов в дворянские и купеческие дома! Саботажников немедленно выселять из казенных квартир! Среди самарских капиталистов принудительно разместить пятимиллионный заем!
Главное — рабочий контроль во всем. Толстосумы идут на крайние меры: открывают винные погреба, спаивают население, науськивают подпивших на Куйбышева и его товарищей. Но все это — гнилые палки в колеса революции.
В Самаре появился Сапожков-Соловьев. Он прибыл со специальным заданием. На глаза Куйбышеву показываться боялся. Пока жив Куйбышев, Сапожкову-Соловьеву покоя не будет. Куйбышева надо убить. И весь его ревком — тоже.
В суматохе дел ревкомовцы как-то не придали значения тому факту, что на первом этаже белого дома обосновалась дружина максималистов. Здесь же находился их склад оружия — бомбы, револьверы, винтовки.
Но Сапожков-Соловьев все учел. Его внимание прежде всего привлекло оконце оружейного склада. Человек в окно не пролезет. Но если бросить туда бомбу или гранату — боеприпасы взорвутся, белый дом взлетит на воздух.
Вьюжной декабрьской ночью к особняку бесшумно подкатила пролетка. Сообщник Сапожкова-Соловьева, показывая на ярко освещенные окна ревкома, прошептал:
— Все в сборе. Можно начинать.
Зажав под мышкой бомбу, Сапожков-Соловьев с видом ночного гуляки подошел к особняку, остановился возле склада, подождал сообщника. Когда тот подошел, Сапожков сказал ему:
— Держи бомбу! Когда я подтянусь к окну — подашь.
Вся операция заняла не больше пяти минут. Они едва успели отбежать в укрытие, как внутри склада заурчало, заклокотало. Запылал первый этаж. Стали взрываться патроны. Раздались крики, стоны. Максималисты в одном исподнем выскакивали на мороз, метались из стороны в сторону, ничего не понимая. Занялись деревянные перекрытия. Из окон вырывались столбы огня и дыма.
Когда в комнате, где заседал ревком, погасло электричество, все вскочили с мест.
— Спокойно! — раздался голос Куйбышева. — Без паники. Выбраться можно только через балкон. У меня в столе есть веревка.
Он вынул из ящика стола веревку, первым вышел на балкон, подставляя себя невидимому противнику, крепко привязал веревку к чугунной ограде балкона.
— Теперь по одному!
Он стоял на балконе с маузером, до тех пор пока не остался один. А пламя уже добиралось до балкона. Могла перегореть веревка. Но все обошлось.
— Мы спаслись чудом, — сказал он товарищам. — Но мы ротозеи. В городе объявляется военное положение!
Будни революции. Но не такие уж они будни. До крайности усталый, черный от сажи, возвращается Куйбышев домой: здесь его ждут встревоженные Паня и сын.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Я весь в происходящей борьбе
1
Валериану Владимировичу исполнилось тридцать лет. Они шли с Паней знакомым берегом Волги. Куйбышев нес на руках сына.
— Мы не будем навязываться, — сказала Паня, вглядываясь в озабоченное лицо мужа. — Дойдем с тобой до ревкома — и обратно. Весна, Валериан! И твой день рождения...
Он нехотя улыбнулся, сказал:
— У нас в семье как-то не принято было отмечать день рождения. Папа не любил никакой праздности. Бывало, скажет: «Гей, гей, не признаю никаких праздников — ни престольных, ни языческих. Знаете, как говорил Герцен: «В мире нет ничего разрушительнее, невыносимее — как бездействие»? А праздник — своего рода действенное бездействие. На безделье дурь в голову лезет». Странно: чем дальше отходит от меня смерть отца, тем чаще я о нем думаю. Видела томик Цицерона? От папы остался. И уцелел. Чудо.
Все последние дни Куйбышев испытывал тягостную тревогу и плохо скрывал это.
— Ну иди, иди, — сказал он Пане поспешно, когда показалось здание ревкома. — Если задержусь, не беспокойся. Наш сын самый красивый. Бери его!
Он передал ребенка жене, чмокнув его в голову.
Паня ушла. А Валериан Владимирович быстро поднялся в свой кабинет. Здесь его уже ждали Масленников, Соколов, Мяги, Галактионов, Шверник, Вавилов, Венецек, Дерябина, Кузнецов и Симонов. Им ничего не нужно было объяснять — они и не уходили из ревкома. А он сразу забыл и о жене, и о сыне. О них было лишь внутреннее смутное беспокойство: нужно их куда-нибудь отправить, подальше от Самары...