2. Более того, в обвинительном заключении указано, что в 1935 г. (?) я и инженер Глушко В.П. (арестован) взорвали ракетный самолет. Заявляю, что 27 июня 1938 года (день моего ареста) он, целый и невредимый, стоял в НИИ № 3. Все отчеты - см. дело 218. Эта работа большого оборонного значения и с моим арестом на ней не осталось никого, чего и добивались Костиков и др. А в 1935 году я его только начал разрабатывать и осуществил в 1937 году.
3. Далее, я обвиняюсь, что делал неверно расчеты объектов (например 201/301) и не разрабатывал теории. Это ложь. В делах объектов 212, 201, 218, 301 есть в НИИ-3 все расчеты. Они неоднократно проверены и приняты посторонними техническими приемщиками, о чем есть акты. Теоретические научные работы мои и других инженеров помещены в сборниках трудов НИИ-3 «Ракетная техника» № 1-5, журнале «Техника воздушного флота» № 7 за 1935 год и др. Всего не менее 10 работ.
4. В обвинении взяты все денежные суммы, которые были израсходованы на объекты и записаны как зря истраченные. Это, конечно, неверно, т.к. на эти деньги сделано немало полезного.
5. В обвинении указано, что я увеличивал с целью задержки число испытаний ракетного самолета - их было сделано 30 шт. полных и около 100 шт. лабораторных, включая и пробную заливку топлива и т.п. Нелепость обвинения ясна, т.к. даже автомобиль испытывают дольше и больше, а это все же первый ракетный самолет! В обвинении сказано, что я заставлял ракеты работать не 60 сек, а 1-2 секунды. Что это означает, вообще нельзя понять.
6. По приговору я обвиняюсь, что «задерживал образцы вооружения». Но я никогда не работал еще над образцами вооружения, а вел лишь научно-исследовательскую работу, которая в будущем могла стать образцами. Понятно, что за 21/2 года работы над новой, очень сложной технической проблемой нельзя дать образцы... И т.д. Можно еще привести ряд фактов, говорящих за себя и подтверждающих мою невиновность. Да иначе и быть не могло, т.к. меня заставили извратить правду и получились путаница и ложь. Следователи своею безграмотностью и пристрастием только усугубили путаницу и ложь, в результате чего я осужден на тюрьму. Я прошу Вас пересмотреть мое дело, т.к. я хочу работать над ракетными самолетами, которые сейчас как никогда нужны СССР. Я полон сил, энергии, обладаю знаниями и опытом и желанием работать. Врагом нашей родины, партии и Советской власти я никогда не был. Я воспитан и вырос при Советской власти. Прошу снять с меня незаслужанное обвинение.
29.XI.38. С. Королев».
Приближался Новый, 1939 год. Прошло полгода после ареста отца, которые и ему, и его близким показались вечностью. За это время у мамы появилось в волосах много седины, резко контрастировавшей с молодым лицом. Иногда она слышала, как люди, глядя на нее, говорили: «Такая молодая и уже седая». Эти реплики терзали ее и без того раненую душу, и она старалась все время закрывать голову- медицинским колпаком, шапкой, косынкой. Настроение было подавленное. Невольно вспоминались предыдущие встречи Нового года вместе с мужем и друзьями. Все это осталось в той, другой жизни, теперь уже такой далекой. Она купила и нарядила для меня маленькую елочку и хотела в новогодний вечер в одно время со мной и Лизой лечь спать, но Победоносцевы уговорили ее встретить Новый год в компании их друзей. Однако на душе было неспокойно, и сразу после двенадцати ночи она вернулась домой. Дверь оказалась запертой на цепочку, и вдруг, приоткрыв ее, мама почувствовала сильный запах газа. После отчаянного стука дверь открыла Лиза и тут же потеряла сознание. Мама бросилась ко мне, но все попытки разбудить меня оказались тщетными. Она поняла, что произошло отравление газом. И действительно - все краны газовой плиты на кухне были открыты. Как выяснилось наутро, к соседке из деревни приехала мать, которая впервые увидела газовую плиту и не умела ею пользоваться. На улице стоял сильный мороз, но мама распечатала заклеенные окна и открыла их настежь. Таким образом она спасла нам жизнь.
В начале 1939 г. мама, вернувшись с работы, обнаружила дома повестку в милицию. Ей надлежало срочно явиться туда с паспортом. Перед тем как пойти, она позвонила своим родителям и Марии Николаевне, предупредив их об этом неожиданном вызове. В милиции ей предложили пройти «не очень далеко отсюда» и дали для сопровождения милиционера. Он шел с ней рядом, а не сзади, как бывает при аресте, и это несколько успокаивало ее, хотя она не понимала, куда и зачем ее ведут. Они пришли к зданию теперешнего Биологического музея имени К.А. Тимирязева на Малой Грузинской улице и спустились в подвал, где находилось несколько комнат. Маму пригласили в одну из них. Сидевший там мужчина с любезной улыбкой предложил ей чай, а затем в довольно деликатной форме стал убеждать ее согласиться помогать НКВД. Он говорил, что она, красивая, интересная, сможет войти в доверие к любому человеку, что она и ее дочь ни в чем не будут нуждаться, что ее «оденут», снабдят билетами в любые театры, концерты, кино, но она должна будет ходить туда с тем, кого ей назовут. «Ну что вам стоит? - убеждал он. - Вы только расскажете нам потом, о чем там был разговор, мы же от вас ничего другого не требуем. Вы должны помочь нам, мы вам верим». На это мама ответила: «Нет. Такие поручения я выполнять не могу и не буду, я на это не способна». Он сказал, что даст ей время подумать. Но она думала только об одном: если ее не выпустят, надо, чтобы Софья Федоровна немедленно меня удочерила. В течение ночи сотрудник НКВД то оставлял ее одну, то снова уговаривал. Но мама была непреклонна. Около пяти часов утра ее отпустили, взяв подписку о том, что она никогда никому об этом разговоре не расскажет. Мама в течение многих десятилетий соблюдала жесткое требование, хотя это было нелегко. Тем более что встреча с безымянным сотрудником НКВД оказалась не единственной (о трех других встречах мамы с ним я еще расскажу). А вот в Тимирязевский музей мама не ходила никогда, даже когда там бывали интересные выставки. У нее на всю жизнь остались об этом здании тяжелые воспоминания, которыми она поделилась со мной лишь в свои последние годы - ведь дала подписку!