Сын мне как-то сказал, что он имеет основание думать, что сам товарищ Сталин интересуется этой работой.
Сын готовился предъявить в ближайшее время Правительственной Комиссии свои достижения. И в такой момент, к несчастью, сын был ранен при личной проверке опыта.
Сын не любит слез, и я, дорожа его дружбой, держусь бодро, приходя в больницу, но страх за него жив. И вот он сказал как-то мне: «Ты не горюй, мама, если даже мои опыты окончатся трагически для меня, дело новое! Я в него вложил жизнь и не жалею! Но зато, в случае удачи товарищ Сталин скажет: у нас не было реактивной техники, теперь она у нас есть!».
И я спрашиваю себя все эти дни: как же получилось, что такая работа протекала в такой неестественной обстановке, работа, которая имеет сейчас, может быть, действительно особое значение, - обрывается почти в момент ее завершения? Почему не дали ее завершить? Виноват ли здесь действительно сын, или... не смею делать никаких умозаключений. Тов. Ежов и не такие клубки распутывал!
Я понимаю значение большевистской бдительности, дорогой Иосиф Виссарионович, и только хочу знать, где же истина?
Вас же, дорогой Вождь и Учитель, прошу об одном - об ускорении производства расследования по делу моего сына КОРОЛЕВА С.П. и о смягчении условий заключения в этот период, т.к. ко времени ареста он находился еще на больничном листе, не успел оправиться от перенесенного им сотрясения мозга, и т.к. повышенные нервные переживания и потрясения в этом состоянии могут оказать пагубные результаты на его творческие способности и на его силы как летчика-испытателя.
Москва, Октябрьская ул. д. 38 кв. 236
Баланина М.Н.
(по первому браку Королева)
Конверт письма М.Н. Баланиной И.В. Сталину. 15 июля 1938 г.
Телеграмма М.Н. Баланиной И.В. Сталину. 19 июля 1938 г.
Телеграмма М.Н. Баланиной Н.И. Ежову. 21 июля 1938 г.
Сопроводительная служебная записка к заявлению М.Н. Баланиной на имя Ежова. Москва, 2 августа 1938 г.
Письмо Сталину послано заказным, но дошло ли оно, получил ли он его, прочел ли? На эти мучительные вопросы нет ответа, и 19 июля 1938 г. Мария Николаевна вдогонку за письмом шлет Сталину телеграмму. Она умоляет срочно провести расследование и спасти ее сына.
21 июля Мария Николаевна посылает наркому внутренних дел Н.И. Ежову телеграмму, а 23 июля опускает в ящик Приемной НКВД на Кузнецком мосту заявление на его имя с просьбой о скорейшем расследовании дела сына. Через две недели письмо Ежову поступило в 1-й Спецотдел НКВД.
2 июля 1938 г. отца перевели из Бутырской тюрьмы во Внутреннюю тюрьму НКВД. Она располагалась во внутреннем дворе дома № 2 на Лубянской площади, откуда и получила свое название. В прошлом два этажа здания представляли собой гостиницу страхового общества «Россия». Позднее были надстроены еще четыре этажа. На крыше тюрьмы имелся так называемый прогулочный двор, куда узников поднимали на грузовом лифте или вели мрачными лестничными маршами. В Инструкции по управлению Внутренней тюрьмой Управления делами Особого отдела ВЧК, утвержденной 29 марта 1920 г., отмечалось: «Внутренняя (секретная) тюрьма имеет своим назначением содержание под стражей наиболее важных контрреволюционеров и шпионов на то время, пока ведется по их делам следствие, или тогда, когда в силу известных причин необходимо арестованного совершенно отрезать от внешнего мира, скрыть его местопребывание, абсолютно лишить его возможности каким-либо путем сноситься с волей, бежать и т.п.». Подследственным не разрешались переписка с родственниками, чтение свежих газет и журналов, пользование письменными принадлежностями. В тюрьме было 118 камер на 350 мест, из них 94 одиночных (на 1-4 человека) и 24 общих (на 6-8 человек). Стены между камерами имели воздушные полости, поэтому узники не могли перестукиваться друг с другом, используя «тюремный телеграф». Они не могли также определить расположение своего застенка, поскольку номера камерам присваивались не по порядку, а вразнобой. Таким образом, пребывание во Внутренней тюрьме обеспечивало полную изоляцию заключенного. Вот в такую тюрьму и был переведен отец под порядковым номером 1442. 10 июля ему объявили:
«Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения». В нем оперуполномоченный Быков «изобличал» отца в том, что тот «является активным участником антисоветской троцкистской вредительской организации, проводившей подрывную деятельность в НИИ № 3». Мерой пресечения было избрано содержание под стражей в Бутырской тюрьме, куда отца вновь перевели 8 августа 1938 г. Но до этого, 20 июля, в деле появился еще один документ - акт, характеризующий работу С.П. Королева и В.П. Глушко в НИИ-3 в течение пяти лет. Он был подписан инженерами А.Г. Костиковым, Л. С. Душкиным, М.П. Каляновой и А.Н. Дедовыми представлял собой по существу обвинительное заключение. Читая его, я не переставала удивляться, как могли коллеги после совместной многолетней работы буквально добивать своих товарищей, зная, что им грозит после ареста. Конечно, подписавшие акт были несвободны в своих, скорее всего навязанных органами НКВД действиях, но все же... Как можно было написать, что многолетняя работа В.П. Глушко и моего отца, «рекламировавшаяся в течение ряда лет как успешная, оказалась совершенно неудовлетворительной и непригодной для решения задач, поставленных перед НИИ-3 в области освоения и применения жидкостных ракетных двигателей и ракетных летательных аппаратов»?! В этом же акте приведены материалы, характеризующие действия - вначале В.П. Глушко, а затем С.П. Королева. Эти материалы просто