В то время для жителя Иоганнесбурга бар был тем же, чем для жителя Вены кафе. Именно здесь протекала общественная жизнь и заключались сделки. Спиртное стоило недешево, но зато на всех столах стояли блюда с бутербродами, а ими можно было лакомиться бесплатно.
Этому обстоятельству мы с Ньюкемом обязаны не одной трапезой. Время от времени находился друг, приглашавший нас выпить, что открывало законный доступ к блюду с бутербродами. Большей частью, однако, желающих угостить не было. Тогда приходилось утолять мучительный голод незаметно для бармена, памятуя о тех лучших днях, когда мы не раз пили здесь, не закусывая, и щедро расплачивались.
Мы уже перестали искать заработок. Я целыми днями просиживал в городской библиотеке, где было много книг об Африке. Чем громче урчало у меня в желудке, тем усерднее я их штудировал, ибо в нужде еще больше, чем в счастливые дни, проникся решимостью побывать в глубине Африки.
Но каким образом?
Однажды ночью у меня появилась новая идея.
— Знаешь, Чарли, — сказал я в темноту, — станем-ка мы извозчиками.
— Неплохая мысль, — раздался иронический ответ. — Вероятно, у тебя есть приятель, который захочет подарить нам лошадей и коляски.
— Зачем дарить? Достаточно одолжить…
Один из знакомых, державший манеж, одобрил мою идею. Он согласился дать нам на время свою лучшую коляску и двух безупречных лошадей. Мы оба — Нью-кем и я — облачились в костюмы из синего шевиота, коричневые башмаки и галстуки того же цвета, повязанные под низкими воротничками.
Друг мой поместился на козлах рядом с мной, и мы подкатили к бирже, где встали в ряд ожидавших колясок. Вот из здания вышел, отдуваясь, полный господин, в его лице и походке сквозило самодовольство преуспевающего дельца. Я выехал из ряда, а Ньюкем соскочил с козел и с глубоким поклоном открыл дверцу. Какую-то секунду биржевик колебался, но, бросив оценивающий взгляд на наш первоклассный выезд, сел в коляску. Как мы и предполагали, он направлялся в квартал вилл, на Госпитальный холм. Лошади быстро принесли нас к месту назначения, и, описав дугу, мы с изяществом въехали в сад. Я одним движением остановил коляску, Ньюкем соскочил с козел и распахнул дверцу.
За такой маршрут обычно платили три шиллинга. Седок протянул моему другу пять. Ньюкем, однако, с обезоруживающей любезностью прошептал:
— Простите, сударь, мы берем только золото.
Толстяк изумился:
— Но я же плачу вам почти вдвое против таксы.
— Разумеется, сударь, — ответил мой друг. — Мы готовы возить вас даже даром. Но у нас правило: в городе золота брать только золотом.
Это звучало так мило и в то же время так нагло, что произвело впечатление на биржевика. Он вынул из кармана золотой и, больше не возражая, протянул его нам.
Теперь нужно было распустить по городу слух, что двое молодых спортсменов заделались извозчиками, побившись об заклад, что в Иоганнесбурге найдется достаточно джентльменов, которые будут платить чистым золотом.
В следующие несколько дней у нас было столько предложений, что пришлось нанять вторую пару лошадей. А ведь никто не обратил бы на нас внимания, если бы стало известно, что мы заделались извозчиками не ради спорта, а из нужды.
У меня снова завелись деньги. Не очень много, но все же достаточно для того, чтобы в голову полезли глупости. Ибо ничем иным как глупостью нельзя назвать решение завести скаковую конюшню, несмотря на мой печальный опыт. Я выиграл на пари пони, которого окрестил Саннибоем, а кроме того, приобрел жеребца чистых кровей. Выглядел он ослепительно, но оказался никуда не годным. Забрав лошадей, мы с Ньюкемом отправились в Почефстром, старейший город Трансвааля, основанный в 1835 году фоортреккерами[15]. Успех казался мне обеспеченным, я записал на скачки обеих лошадей и поставил на них. Проигрались мы в пух и в прах, Саниибой и жеребец потерпели полное поражение. Чтобы выполнить все свои обязательства, нам пришлось тут же продать жеребца и пони. В Иоганнесбург мы возвратились с 12 шиллингами.
Но надо было жить. Приближалось лето. Мы с Ньюкемом купили машину (разумеется, в рассрочку) и отправились стричь лошадей. Первый же пони, который попал нам в руки, лягнул сначала машину, а потом меня. На нашем оборудовании можно было поставить крест, как и на связанных с ним надеждах, я же лежал в углу конюшни, держался за живот и ругался от боли.
Ньюкем слушал-слушал, а затем произнес:
— Решено, я стану полицейским.
Прошло уже два года после моего возвращения в Африку, а кем я стал? «Авантюристом из Иоганнесбурга», — с горечью признался я себе.
Один владелец скаковой конюшни в Претории предложил мне участвовать на его лошади в скачках с хорошими ставками. Выхода у меня не было, пришлось отправиться в Преторию. На вокзале я осведомился у полицейского, как попасть на нужную мне улицу. Это оказался мой друг Ньюкем. Мы разыграли перед прохожими небольшую комедию. Со множеством знаков почтения он проводил меня до извозчика, которому я отдал последние деньги.
Незадолго до скачек ко мне прибежал запыхавшийся владелец лошади и, утирая пот со лба, проговорил, задыхаясь:
— Вы должны выиграть! Слышите? Вы должны! Я поставил на эту лошадь больше, чем следовало!
Однажды я тоже так поступил и проиграл, проиграл я и на этот раз. Лошадь, однако, сделала все, что могла, и я с грустью похлопывал ее по шее.
Поблизости раздалось чье-то сопение. То был разъяренный владелец, который стал проклинать и меня и лошадь. Потеряв самообладание, он поднял палку и ударил лошадь по голове. Следующий удар предназначался мне. Однако прежде чем это произошло, джентльмен растянулся на земле, получив по челюсти. Публика приняла мою сторону. Но что толку? Мой наниматель не уплатил мне ни гроша.
В Иоганнесбург я возвращался пешком.
По склонам Витватерсранда тянутся золотые рудники. Центр этого района находится сейчас в 240 километрах к юго-западу от Иоганнесбурга. Его Элофф-стрит превратилась в деловую, вполне современную улицу. Биржа и суд, почтамт и вокзал, ратуша и клубы расположились поблизости от жизненной артерии экономической столицы Южной Африки, где вор, похищающий автомобили, как бы соревнуется с вором, сидящим в автомобиле, на звание лорд-гангстера «золотого» города. Иоганнесбург можно назвать африканским Чикаго.
За последние полстолетия противоречие между богатством и нищетой стало еще более разительным. Оно усугубляется бесправным положением переселившихся в города африканцев.
В настоящее время число рабочих-африканцев, занятых добычей золота, превышает полмиллиона человек. По мере индустриализации страны возрастает потребность в рабочих руках для золотых и алмазных приисков, железных и медных рудников, для металлургических заводов и промышленных предприятий, не говоря уже о недавно открытых богатейших месторождениях урана. Народы банту, индийцы, китайцы, малайцы и мулаты составляют 98,5 процента всех неквалифицированных рабочих Южной Африки.
Вследствие «расового барьера» ничтожному числу банту, азиатов и мулатов удается получить специальность. Из шести квалифицированных рабочих только один неевропеец. А ведь европейцы составляют всего лишь около одной шестой части населения Южно-Африканского Союза! К числу наиболее рьяных защитников «цветного барьера» принадлежат профсоюзы «белых» рабочих и служащих.
Африканские рабочие живут в хибарах из досок, гофрированного железа, канистр для бензина и разных отходов. Окинув взглядом эти сооружения, нельзя не понять, сколь необходимо во имя гуманизма добиваться предоставления африканцам жилищ, достойных человека.
И все же при переселении банту из трущоб Иоганнесбурга в построенные для них поселки произошли кровавые столкновения. Банту дружно протестовали против изгнания их из жалких жилищ; сопротивление было в конце концов сломлено силой. Почему? Дело в том, что это мероприятие осуществляется в рамках программы апартхейда. Жителей Софиатауна, пригорода Иоганнесбурга, например, выселяют в Мидоулендс, расположенный в 20 километрах от «столицы золота». Нищенские хижины банту снесут и на их месте построят дома для «белых». Переселение африканцев по сути дела является орудием политики разделения рас и вызывает все более сильное сопротивление банту, объединяющихся вокруг Африканского национального конгресса.