Я узнал в Претории, что в Иоганнесбурге предстоит выселение жителей еще из одного района трущоб, и отправился в пригород, чтобы заснять это трагическое событие.
Сначала мы ехали по обсаженному пальмами проспекту мимо небоскребов и роскошных вилл. А в Софиа-тауне хижины из ящиков и канистр прижимались друг к другу, как ячейки в пчелиных сотах. Одеяла или мешки заменяли двери. Там не было ни садов, ни зелени, ни канализации, узкие улочки не освещались. Горняки обычно селятся поблизости от рудников в кирпичных бункерах или в самых жалких лачугах.
Сотни тысяч бедняков живут в этих трущобах, привлеченные в город надеждой заработать на пропитание. Они потеряли связь с деревней, племенем, землей, с «их» Африкой, а для того чтобы помочь им найти место в мире «белых», не сделано ничего.
«Расовый барьер» ставит африканцев вне общества. Есть гостиницы, рестораны и магазины, закрытые для африканцев, банки и транспортные средства, их не обслуживающие, туннели к вокзальным перронам, где они не смеют проходить, лужайки и водоемы, которыми не имеют права пользоваться. Банту, живущий в городе, низведен до положения человека второго сорта.
«Показательные деревни», которые строит правительство для коренных жителей, не могут удовлетворить людей, лишившихся корней в родной почве. Эти поселки, расположенные за пределами городов, представляют собой современный резерват для банту в миниатюре. Сооружение их, как говорилось выше, вызвано апартхейдом, этой современной формой «расового барьера», и именно против него, а не против улучшения жилищных условий и было направлено сопротивление, оказанное жителями Софиатауна властям.
На рубеже XIX и XX веков в Южной Африке можно было ориентироваться по дорожным колеям, глубоко уходившим в песок. Теперь их выровняли, укрепили и на больших участках заполнили смесью вара с гравием. Подобно железнодорожным рельсам, пересекают они страну и дают возможность передвигаться через заросли. На этих магистралях фургон, запряженный быками, уступил место моторизованному транспорту.
Буры совершали «треки». Это голландское слово обозначает «переселение», «отъезд» и вошло в употребление, когда буры отправились на север и перешли через Вааль. Там, где не было ни дорог, ни троп, они пользовались чрезвычайно примитивным, но устойчивым «подвижным домом». Под свист бичей и крики погонщиков широкоосные фургоны, запряженные восемнадцатью или двадцатью четырьмя волами, катились через дебри.
Трудно было представить себе степной пейзаж Южной Африки без этих фургонов с их широкими подножками, крытыми тентом верхами, сплетенными из эластичных прутьев или согнутых молодых деревьев, подвесной постелью из ремней из бычьей кожи, раскачивавшейся под крышей поперек всего фургона. Скорость передвижения на такой повозке составляла около 3 километров в час. Обычно делали не более 15–20 километров в день.
Не раз сиживал я в тяжелом бурском фургоне, застрявшем в донге — так называются глубокие, высохшие русла рек. наполняющиеся водой только в сезон дождей. Из соображений безопасности буры ездили группами, и к застрявшему фургону подводили одну пару волов за другой, пока его не удавалось вытащить. Таким же способом преодолевали крутые склоны Драконовых гор и столообразные отроги, спускавшиеся к берегу Индийского океана. Еще в 1931 году, во время путешествия по Южной Африке, мне случалось вытаскивать застрявший в песке грузовик при помощи нескольких десятков «воловьих сил».
Предположительное название моего фильма («Африка, какой я тебя видел и какая ты есть») требовало, чтобы рядом с моими современными машинами были показаны фургоны в воловьей упряжке. Техника восторжествовала в Африке быстрее, чем цивилизация. Миллионы по-прежнему неграмотных банту и сегодня живут в резерватах так, как жили их далекие предки, а фургон, который в эпоху захвата их страны европейцами и даже всего несколько десятилетий назад был главным средством передвижения, исчез бесследно. На каждых четверых европейцев в Южной Африке приходится один автомобиль (считая и грузовики). В Претории мне так и не удалось разыскать человека, который смог бы подсказать, где в Трансваале можно найти «действующий» фургон. Я же за несколько месяцев пребывания в стране, которую исколесил вдоль и поперек, встретил только один такой фургон.
Экипаж этот, хотя и отличался от прежних некоторыми техническими новшествами, полностью отвечал моим намерениям, но владелец его без всякого энтузиазма встретил предложение стать объектом киносъемки. В конце концов, однако, нам удалось уговорить его даже съехать с дороги в заросли, чтобы оказать содействие при проведении «натурных съемок».
Несколько дней спустя, 25 августа 1956 года, наша экспедиция направилась в Национальный парк Крюгера. В этом огромном заповеднике я рассчитывал встретиться с животными, живущими на воле и огражденными от охотничьей страсти человека и его жажды убийства. Я был настолько поглощен этой мыслью, что на вопрос одного из провожающих, куда мы надеемся добраться в этот день, ответил:
— В Африку, наконец-то снова в Африку!
НОВАЯ ВСТРЕЧА С ОБИТАТЕЛЯМИ ЗАРОСЛЕЙ
Помню первый вечер моего пребывания на африканском материке — в июне 1898 года. Я сидел на веранде небольшого пансионата в Дурбане. Тишину нарушали тонкий писк москитов, глухое гудение ночных жуков, стрекотание сверчков; в необычном этом концерте участвовали также летучие мыши и ночные птицы. Я напряженно вслушивался в голоса ночи.
Внезапно во мраке раздался рокочущий звук. Он то поднимался до высоких нот, то переходил в глухой стон. Это было рыкание льва. На следующее утро я с гордостью рассказал о своем «приключении» обитателям пансионата.
— Лев? Ну конечно. Можете полюбоваться им на базаре в цирке, который приехал вчера из Кейптауна.
Какое разочарование! Уже в то время в Капской колонии не осталось на воле ни одного льва. Только позднее в стране зулусов я увидел этого зверя, да и то мертвого. Прошло еще несколько лет, прежде чем мне самому удалось застрелить льва на берегу реки Уланги.
Находясь в июле 1956 года во Мтубатубе, я вспомнил, что во время путешествия по Африке четверть века назад я только здесь, то есть на самом севере Наталя, увидел в тот раз первую антилопу — маленькую ориби.
Когда в середине XVII века голландцы основали первое поселение на берегу Столовой бухты, в районе мыса Доброй Надежды водилось столько хищников, что за отстрел львов, гиен и леопардов выдавались значительные денежные премии. Однако благодаря притоку европейцев, применявших огнестрельное оружие, положение вскоре изменилось. Бегемоты, вынужденные в сухой сезон тесниться в неглубоких озерках, которые сохраняются в руслах высохших рек, становились легкой жертвой охотников. Уже один из первых голландских губернаторов Капской колонии счел необходимым поставить бегемотов под защиту закона.
Африканцы употребляли в пищу мясо антилоп, водяных козлов, африканских бородавочников. До появления европейцев массовой охоты на крупную дичь здесь не было. Но когда начался трек буров на север, переселенцы уничтожали жираф, для того чтобы из шкур этих животных вырезать бичи длиной несколько метров. Таким бичом возница мог подстегивать передних быков, не слезая с фургона. Сотни горных козлов пали от руки буров, которые забирали только языки этих животных, трупы же оставляли на съедение гиенам, шакалам и коршунам.
Бессмысленное избиение дичи получило такое распространение, что Народному совету фоортреккеров уже на первом заседании в 1837 году пришлось заняться разработкой охотничьего закона. И тем не менее истребление горных козлов продолжалось. Почти полностью была уничтожена квагга — южноафриканский род зебры. Белый носорог и белохвостая гну едва избежали той же участи. Нет надобности рассказывать о начавшемся позднее массовом уничтожении поставщиков «белого золота» — слонов, а также буйволов, ценившихся за их мясо.