Я вымылся, проглотил обычную дозу хинина и съел все, что приготовил повар. У костров слышались веселые речи и радостный смех. Лонгома сидел рядом с начальником каравана; на почтительном расстоянии от них, подле другого костра, разместились в соответствии с рангом и обычаем слуги и носильщики. В горшках варилось мясо, мы принесли с собой хорошую добычу, и порции были внушительные. В обрывках долетавших до меня разговоров повторялись слова «биби» (женщина) и «ньяма» (мясо). Да и о чем другом могли так оживленно беседовать мои спутники? У них явно было приподнятое настроение.
Лонгома был большой шутник. Заметив, что я наблюдаю за ним и его собеседниками, он обратился ко мне с вопросом:
— Бвана (господин), как ты думаешь: кто царь лесов?
По его тону я понял, что меня ожидает ловушка. Но я знал, что африканцы любят посмеяться и ничто во время походов так не связывает их с бвана, как острословие.
— Лонгома, — ответил я с подчеркнутой серьезностью, — как можешь ты спрашивать об этом? Ведь царем девственного леса может быть только симба (лев). Будь это иначе, смелый фунди (егерь) Лонгома из племени бавемба не вскарабкался бы, как обезьяна, на дерево, когда в лагерь близ озера Бангвеоло ворвался большеголовый лев. Тот самый Лонгома, который слишком горд, чтобы взобраться на дерево, даже если на нем можно найти превосходный мед. Нет, нет, я не заблуждаюсь. Как можно сомневаться в том, что именно симба — царь девственного леса, если он может в одно мгновение превратить великого фунди в спасающуюся бегством обезьяну?
Моя речь была встречена громким хохотом. Лонгома смутился, но ненадолго. Взяв себя в руки, он попытался ловким ударом парировать мой выпад. Кроме треска горящих сухих веток, не было слышно ни звука — с таким напряжением ожидали бавемба ответа фунди.
— Бвана, ты ошибся, ошибся дважды, — сказал он. — Лев — не царь дебрей, ты должен был бы знать об этом, потому что он уступает дорогу ньяти (буйволу). А почему я взобрался на дерево, когда к нам в лагерь явился лев? Чтобы лучше разглядеть и указать его бвана мкубве (большому господину) и помочь застрелить льва. Но, к сожалению, у бвана под рукой не оказалось ружья!
Раскаты хохота показали, что этот раунд излюбленного африканцами спора закончился не в мою пользу. О случае, который упомянул Лонгома, разумеется, много болтали. Увидев льва в лагере, я от страха онемел и от волнения действительно не смог найти свое ружье.
— Ну, значит, буйвол и есть царь зверей, — поспешно согласился я, чтобы иметь возможность добавить:
— Верно, я припоминаю, как ты сам, о смелый Лонгома, доказал это, когда мы шли по бара-бара (караванный путь, проложенный администрацией) и старый буйвол недовольно уставился на тебя. Его взор так околдовал тебя, что ты поскакал прочь, как пугливая антилопа, и даже унес мое ружье…
Казалось, Лонгоме не развеселить африканцев больше, чем удалось мне. Он, однако, тоже отлично помнил эту неожиданную встречу и не хуже меня знал, что с раздраженным, а тем более с раненым буйволом шутить опаснее, чем с любым другим обитателем леса. Бавемба хорошо сыграл свою роль.
— Бвана, — ответил он, грустно покачав головой, — ты снова дважды ошибся. Вспомни: разве буйвол не боится крокодила, разве не удирает он, фыркая, от водопоя, как только завидит в реке его отвратительное туловище? А потом: куда побежал я с такой быстротой, когда на бара-бара вышел буйвол? Назад к носильщикам! А зачем? Чтобы приказать им умолкнуть и не вспугнуть своей болтовней крокодила. Но куда ты запропастился, когда я хотел передать тебе ружье, чтобы ты мог застрелить толстоголового?
Снова все затихли: так хитро сумел Лонгома привлечь внимание слушателей к этому эпизоду.
— Вспомни-ка, бвана. Ты рассказывал нам, что зулусы прозвали тебя Исипакуа. Я не мог этого понять, ибо с тех пор как мы познакомились, ты никогда не был таким тонким. Но в тот день, о котором ты говоришь, я заметил, что ты умеешь сделаться еще тоньше свечи. Подобно стеблю травы на утреннем ветру стоял ты, дрожа и прижимаясь к дереву, за которым спрятался.
Не стану отрицать, что, не имея оружия, я действительно укрылся за деревом и весь сжался. Никогда я не отрицал также, что, будучи охотником на крупную дичь, неоднократно оказывался в таких положениях, когда не ощущал ничего, кроме страха. А в ситуации, о которой шла речь, я вдруг оказался в 5 метрах от разъяренного буйвола. Разве вы поступили бы иначе и не укрылись бы в безопасном месте?
«Ротик» Лонгомы растянулся в улыбке до самых ушей, также далеко не миниатюрных, а наши носильщики шумно выражали свою радость. Если я не хотел потерять авторитет, мне необходимо было быстро изменить ход словесного поединка в свою пользу. Это оказалось не просто, ибо я не мог понять, куда гнет мой бравый фунди.
По логике рассказа мне следовало провозгласить царем зверей крокодила. Я так и поступил, не успев приготовить колкость в адрес егеря, который тоже воздержался от выпадов на мой счет.
— Крокодил, — заявил он в ответ, — не властелин даже в его стихии — в воде. Он избегает встречи с бегемотом, который, если захочет, может без труда пробить клыками лодку.
В нашем кругу воцарилось молчание.
— Лонгома, — сказал я, — ты меня больше не проведешь. Царь зверей тембо — могучий слон-самец. От его боевого клича стынет кровь в жилах у самых отважных охотников, за его огромными ушами не видно горизонта, когда, всесильный и необоримый, все сокрушая и топча на своем пути, он бросается на карлика-человека, вознамерившегося убить его. Разве не тембо превратил тебя, бесстрашного бавемба, в беспомощного ребенка, когда в стране ньям-ньям ты бежал от толстокожего колосса с криком: «Мама, мамочка моя!»
Я говорил с большим чувством. У слушателей даже мурашки забегали по спине. Лонгома воспользовался последовавшим затем напряженным молчанием и ответил:
— Бвана, ты опять ошибся дважды. Слон — не властитель дебрей. А я, говоришь ты теперь, убежал, хотя тебе хорошо известно, что я лишь сделал большой крюк, чтобы подогнать слона к тебе. Разве за несколько дней до этого я Не поступил так же у реки Уланга, когда ты ранил самца, но не смог его убить?
Я снова попал впросак. Случай, о котором упомянул Лонгома, произошел незадолго до нашего спора и был, конечно, еще свеж у всех в памяти. Могучее животное, настигнутое моей пулей, бросилось к реке и, вероятно, спаслось бы, если б мой егерь громким кличем бавемба не сумел настолько раздразнить слона, что тот повернул обратно и бросился на своего преследователя — Лонгому. Со стороны бавемба это был безрассудно смелый поступок. Благодаря ему взбешенный слон попал прямо под мои выстрелы, так что я смог прикончить его в момент, когда разъяренное животное Ночти настигло Лонгому.
— Ты спас мне при этом жизнь, бвана, — улыбаясь, добавил Лонгома. — Я знаю, ты об этом не говоришь. Потому и я умолчу о том, что когда слон был уже мертв, тебе стало дурно. Но все же я скажу тебе, кто царь, ибо ты этого не ведаешь. Ты знаешь тварь, которой слон страшится не меньше пули из твоего ружья, потому что она залезает к нему в хобот и кусает его. От боли великан бьет хоботом по деревьям, пока не гибнет от ранений. Ты рассказывал нам, как эти твари сожрали ночью твою спящую галаго (лемура), прежде чем ты успел их заметить; клетка с галаго оказалась на пути несметных полчищ этих существ. А ты, бвана, ты, знаменитый охотник на слонов, — разве не вскочил ты в испуге при вторжении этих насекомых в лагерь и не стал плясать, как новый вождь бавемба в танце малайра? Малюсенькое существо, которого боятся звери и даже ты сам, оно одно лишь может и должно считаться царем дебрей. Я говорю о сиафу — бродячем муравье[32].
В числе маленьких уединенных постов, где мне пришлось тогда побывать, был и Кисаки. Поселок, состоявший из одной длинной улицы, лежал в низине. В сезон дождей она зарастала высокой травой. Окрестности буквально кишели львами. Под покровом ночи они иногда прогуливались по поселку, наводя ужас на местных жителей.