Для меня осталось загадкой, где мог я подхватить эту болезнь. Во время предыдущих путешествий я не раз был вынужден пить настолько грязную воду, что ее приходилось процеживать через носовой платок, конечно, далеко не стерильный. Не вредила мне и вода из болот, в которых только что валялся какой-нибудь слон. Но в Того опасность заболевания вошла в поговорку среди европейцев, а потому мы все время старались пить минеральную или кипяченую воду и ею же полоскали рот. В самой Камине моих губ не коснулась ни одна капля кишевшей микробами жидкости. Тем не менее ни до, ни после я не болел дизентерией в такой тяжелой форме, как там.
В смысле ухода и диэты я получал все, что может быть предоставлено больному в доме друга. И все же коварная болезнь не оставляла меня. Невзирая на свое состояние, я уговорил Коделли отвезти меня на мотоцикле в Сокоде. Бюрли и Небель уже были там.
В то время к Сокоде уже была проведена дорога, находившаяся, правда, в жалком состоянии. ,ттобы избежать зноя, мы ехали ночью. Волшебное сияние луны превратило тряскую дорогу в серебристую ленту, протянувшуюся через мрачный тропический лес Африки.
Вдруг на расстоянии всего нескольких метров от нас освещенная неверным светом нашего карбидного фонаря показалась река. «Есть ли здесь мост?» Кругляки, из которых он был построен, подбросили мое измученное тело, прежде чем я успел произнести этот вопрос. Дальше к северу тянулись заросли, а за ними снова степь.
Поездка по такой дороге очень утомительна. Солнце уже встало, когда впереди появился холм. Мой друг дал полный газ, и несколько минут спустя мы въехали во двор маленького поста. Там нас с нетерпением ожидали Бюрли и Небель. Они приготовили мне постель в доме для приезжих европейцев.
Скорее мертвый, чем живой, я погрузился в сон. Проснувшись через 20 часов, почувствовал себя здоровым. Наша кинокамера снова затрещала. Южная часть Судана[38] была идеальным местом для съемок. Верхом на чудесных суданских лошадках, купленных по дешевке, мы переезжали с места на место. Африканцы просто и естественно позировали рьяным кинооператорам. Мне особенно запомнилась деревня Паратау и вождь Уру Дшабо.
Однажды вечером, вернувшись в лагерь после трудового дня, который показался нам особенно удачным, я нашел телеграмму из Европы. В ней сообщалось всего-навсего, что полученные от нас кадры недостаточно контрастны, сняты при плохом освещении и непригодны.
Эта весть, какую мог бы получить Иов[39], сопровождалась соответствующим распоряжением. Я не имел возможности снарядить экспедицию на собственные средства и теперь должен был выполнить требование людей, финансировавших наше предприятие. Пришлось уволить обоих моих сотрудников и распродать аппаратуру. Первые шомбуркские киносъемки в Африке закончились провалом.
Я тут же отправился обратно в Европу. Небель остался в Африке. Мы решили продолжить работу, как только я выясню причины наших неудач.
Гамбургские друзья поручили проявить кинопленку одной английской фирме, поэтому я отправился прямо в Лондон. На Темзе, как и на Альстере, считали, что причиной неудачи явилась неподготовленность нашего оператора.
В разговорах с лицами, предоставившими средства на экспедицию, как говорится, коса нашла на камень. Они хотели заработать, но не хотели работать подобно Небелю, мне, Бюрли, который старался, как умел. Правда, умел он немного. Однако, с моей точки зрения, гораздо большее значение имела недостаточная приспособленность нашей аппаратуры и материалов к условиям тропиков.
Лишь много позднее я узнал, что далеко не все заснятые нами кадры были так плохи, как это утверждали в Лондоне и Гамбурге. Ни мои друзья, ни я сам не сочли нужным после нескольких разочаровавших нас проб проверить всю пленку, отправленную для проявления в Лондон. Лишь после первой мировой войны мне стало известно, что подвизавшийся в Англии чрезвычайно деловитый американский продюсер отправил в Гамбург только те кадры, которые оказались непригодными, тогда как в США демонстрировался фильм, смонтированный из других наших материалов. Только в 1926 году мне удалось познакомить немецкую публику с этой частью моей работы.
Тут я понял, что должен сам овладеть техникой кинодела. Кроме того, я убедился, что Георгу Бюрли больше всего мешало то, что он был недостаточно знаком с особенностями Африки. Как ни тяжело мне было расстаться с Бюрли — чудесным человеком и хорошим товарищем, я пригласил другого оператора — молодого англичанина Джимми Ходсона, имевшего известный опыт и с радостью согласившегося отправиться в Африку. Несколько дней спустя мы находились уже на борту судна, которое должно было доставить нас в Того, где дожидался Небель.
Чтобы заинтересовать английских заимодавцев в моем предприятии, пришлось сделать им уступку. Я обязался включить в план работ съемку художественного фильма. Мег Гертс была первой киноактрисой, проникшей в глубь Африки, первой белой женщиной, пересекшей Того с юга на север.
Когда мы высадились в Ломе, над городом развевался желтый флаг. На побережье Того свирепствовала желтая лихорадка, самая коварная из всех тропических инфекционных болезней. В то время лишь небольшой процент заболевших ею людей оставался в живых. Настроение в Ломе было подавленное.
Уже в день высадки на берег мы с кинооператором сели в поезд, который доставил нас в Камину. Здесь мы приступили к работе. Джимми Ходсон не обманул моих ожиданий. Снятые им кадры я отношу к числу шедевров раннего периода развития кино.
С некоторым предубеждением приступил я к съемке игровых фильмов — первых в краткой еще истории кинематографии, которые снимались в Африке. И сейчас вижу Мег Гертс, скачущую верхом на горячем жеребце из Борну по залитой солнцем степи. В ее лице мы нашли хорошего товарища и, вероятно, лучшую из всех европейских актрис, которые согласились бы участвовать в столь невыгодном предприятии. Зато я в роли режиссера оставлял желать лучшего.
Непревзойденными оставались действующие лица из числа местных жителей, которые играли самих себя. Они не испытывали никаких затруднений, не думали о воздействии на зрителя. Я хорошо понимаю тех режиссеров, которые утверждают, что лучшие актеры — дети и животные, потому что и те и другие держат себя совершенно непринужденно.
И снова я заболел в самый разгар съемок. Число перенесенных мной припадков малярии и без того приближалось уже к трехзначной цифре. На этот раз именно в Того, где снабжение медикаментами было поставлено гораздо лучше, чем в других областях Африки, меня одолела такая лихорадка, что порой казалось, будто тело мое разрезано на две части и каждая испытывает муки самостоятельно.
Было решено вызвать врача из Атакпаме.
— Лихорадка, — констатировал он, — лихорадка в тяжелой форме. Очень увеличена селезенка. Раза в четыре против нормального. Смеяться, кашлять и делать резкие движения вам нельзя. Иначе селезенка лопнет, и тогда конец.
— Не отправиться ли мне в Европу? — спросил я.
— Не советую. Умереть можно и здесь. Но до этого еще не дошло. Найдется у вас в доме что-нибудь годное для питья?
У меня нашлось, и мы стали лучше понимать друг друга. Смертельно больным в Африке считается лишь тот европеец, которому европейский врач советует для «окончательного» выздоровления поехать на родину.
Я глотал хинин то в больших, то в меньших дозах. В полдень мне казалось, что я теряю рассудок, а к вечеру в ушах стоял такой гул, словно я лежал у водопада Виктория.
Меня навещал окружной начальник, испытывавший еще большую жажду спиртного, чем врач. В случае моей смерти ему пришлось бы расчистить европейское кладбище, чтобы достойно похоронить мою селезенку; при этом он мог нажить неприятности из-за того, что человек, в какой-то степени известный, отдал здесь концы. Мне следовало любезно отказаться от этого намерения.