К моменту нашего прибытия на деревенской площади уже собралось много народу. Дети оказались хорошими парламентерами, да и любопытство африканцев к иностранцам было так велико, что ни у кого не возникло возражений против нашего присутствия. Едва мы успели приготовиться к съемке, как праздник начался.
Жители закололи быка. Всех угостили мясом. Мужчины сидели в стороне от женщин, недвусмысленно подчеркивая тем самым, что праздник обрезания — дело чисто мужское.
Появились два мальчика абаквета. На них было одеяние, несколько напоминавшее тунику, но отличавшееся от нее тем, что оно было сделано из камыша, как и похожие на капюшоны маски. Ноги их от самых ступней были размалеваны черными и белыми красками под шкуру леопарда. К моему удивлению, инструментальная музыка отсутствовала; только несколько женщин, сидевших в стороне, мелодично пели, выстукивая палками ритм на пыльной земле.
МОЯ ЛЮБИМАЯ СТРАНА ЗУЛУСОВ
Снова в Натале, снова в стране зулусов…
Эта особенно красивая часть материка между побережьем и Драконовыми горами, с одной стороны, Дурбаном и португальской колонией Мозамбик — с другой, оказала решающее влияние на мою жизнь и отношение к Африке. Поэтому я на время отвлекусь от путешествия 1956 года и попытаюсь последовательно рассказать о моих встречах с Наталем и страной зулусов.
Из всех южноафриканских городов я больше всего люблю Дурбан-порт Наталя и третий по величине город Южно-Африканского Союза.
Не скрою, сердце мое билось учащенно, когда в ясный июльский день 1956 года с Берея — горы, возвышающейся над городом, я смотрел на гавань и бухту.
Там почти 60 лет назад я впервые высадился на берег Африки. Тогда тоже была зима и шла подготовка к июльскому гандикапу — скачкам с большими ставками. Это ежегодно самое большое событие в светской жизни Дурбана.
Я вспомнил, как «Грик» приблизился к порту Наталя. Маяк указывал путь в гавань — самую удобную между Кейптауном и бухтой Делагоа, но доступную только судам с небольшой осадкой. На песчаной отмели, перед входом в гавань вздымались высокие волны.
Взор мой впился в окутанный туманом берег… сердце забилось учащенно. Здесь должна была решиться моя судьба. Подошел баркас со служащими пароходства «Юнион-лайн», которому принадлежало судно. Несколько европейцев поднялись на борт. Кто-то назвал мое имя, и я увидел перед собой человека, заботам которого поручил меня отец. Это был фермер — немец, о влиянии и успехах которого его гамбургские родственники раззвонили на весь город. Он должен был посвятить меня в тайны земледелия и животноводства и впредь мной руководить.
Человек этот мне не понравился. У него был стеклянный глаз, направленный, казалось, все время на меня, словно в целом свете больше не было ничего достойного внимания. Разговор не клеился. Мне показалось, что я не очень желанный гость. Я осведомился о ферме… Таковой не было. Дела моего соотечественника шли вовсе не так хорошо, как уверяли его родственники. Он разводил кур, причем занимался этим не очень прибыльным делом на участке другого немца. Человек, который должен был направить меня на путь истинный, оказался просто мелким лгуном, выдававшим себя за важную персону.
С бесцеремонностью юности я заявил, что не стану обременять его, если он выплатит мне тысячу марок, переведенных отцом. Явно обрадовавшись, «опекун» вручил мне чек, и я в приподнятом настроении смело сошел на берег.
И вот я стоял на Берее с тысячей марок в кармане и строил планы, как достигнуть славы моих двоюродных дедов-естествоиспытателей. Вокруг царила еще не тронутая природа. Птицы с пестрым оперением носились по воздуху, но я не знал даже их названий. Совершенно счастливым я почувствовал себя при виде обезьян, которых до этого встречал только в неволе. Они нагло взирали на пришельца сверху вниз. С неотразимой силой меня охватило желание попасть в африканские заросли, как можно скорее пробраться во внутреннюю часть материка.
В то время страна зулусов оставалась в значительной степени девственным краем. Меня не волновало, что я почти ничего не знал о его растениях и животных, о людях, населяющих степные просторы этой страны. Зулусы? Это слово я услышал тогда впервые.
Через несколько дней после высадки на африканской земле я отправился по железной дороге в Питермарицбург. Столица Наталя и сейчас насчитывает не более 70 тысяч жителей, а в то время была совсем маленьким городом. Европейцев в ней было еще меньше, чем в Дурбане. Питермарицбург — оживленный торговый центр — служил перевалочным пунктом, откуда слоновую кость, страусовые перья, кожи, шерсть направляли к побережью.
Там я познакомился с одним немцем — владельцем самой большой в городе часовой мастерской. Кроме красивой виллы у него были хорошие лошади, и он предоставил их в мое распоряжение на все время пребывания в городе. Я широко использовал возможность ездить верхом. Кстати, уже при первом знакомстве со страной и условиями жизни в ней мне стало ясно, как нужна лошадь всякому, кто хочет не только себя показать, но и сам посмотреть больше, чем можно увидеть, передвигаясь на «своих двоих».
Первый охотничий опыт я получил в Драконовых горах, находящихся на границе между Наталем и Оранжевым Свободным государством. До сих пор помню, какое чувство унижения испытывал я всякий раз, когда коренные жители указывали мне на антилоп, которых я не видел. Сначала я думал, что у африканцев зрение гораздо лучше, чем у европейцев, но вскоре убедился, что это не так: нужно только привыкнуть к той более красочной и полной жизни обстановке, в которой вырос африканец, научиться распознавать различные виды животных, и тогда глаз европейца начинает реагировать на все не менее быстро и точно, чем глаз уроженца Африки. Впоследствии я по остроте зрения превзошел некоторых опытных следопытов.
Иное дело — слух… Так по крайней мере подсказывает мой опыт. Во время охоты на слонов я неоднократно был свидетелем того, как шедшие впереди коренные жители вдруг замирали. Это значило, что они услышали треск сучка вдали. Я же мог выделить этот звук из массы лесных шумов только на небольшом расстоянии.
Когда я впервые увидел страну зулусов, она вся была в сочной зелени. На склонах гор, представлявших собой отличные пастбища, паслись тучные стада рогатого скота. Но однажды утром трава вдруг окрасилась в золотистый цвет, а неделю спустя стала коричневой.
— Трава умерла? — спросил я у старого зулуса.
— Она поспела, — ответил старик. Несколько дней спустя запах паленого заставил меня выбежать из палатки. Огонь, зажженный зулусами, пожирал степь. Облака дыма застилали небо, коршуны и другие хищные птицы бросались вниз, чтобы мгновение спустя взмыть в вышину с мышью или пресмыкающимся в клюве. Пожары предохраняли пастбища от порчи, расчищали место для молодой травы, уничтожали вредителей.
Спустился вечер, и мне показалось, что холмы опоясаны золотыми цепями. Искры поднялись вверх и слились в огненную корону, затем она медленно погасла и все вокруг погрузилось в глубокий мрак. Позднее над необъятной степью и разбросанными по ней зарослями кустов и деревьев поднялась луна. На горизонте появились черные тучи, постепенно затянувшие весь небосклон. Стало прохладно — первые крупные капли дождя с шумом упали на пыльную землю. Дрожа от холода, я закутался в одеяло и залез в палатку.
Следующее утро также было холодным, пока не взошло солнце. Коршуны, эти стражи смерти, без которых невозможно представить себе африканский ландшафт, описывали в небе широкие круги. С горизонта я перенес взор на расстилавшуюся передо мной местность — и поразился. На равнине, еще накануне покрытой пыльным саваном сожженной травы, уже пробились к свету нежные зеленые побеги. Прошедший ночью дождь, первый за много месяцев, словно волшебством вызвал их из-под земли.