Уольде Бирру несколько минут внимательно прислушивался, после чего принял решение:
— Идем туда.
С этими словами он провел нас в следующее помещение. Там находилось несколько одетых в белое женщин и детей. Бурная ссора происходила в третьей комнате, где лежал больной плантатор. Уольде Бирру, не спросив ни у кого разрешения, вошел туда, а нам велел подождать. К счастью, он оставил дверь приоткрытой, и нам все было видно.
В небольшой, переполненной людьми комнате на алге около стены лежал накрытый одеялами и шкурами старый плантатор. Было видно, что жить ему осталось недолго — его кожа приобрела желто-восковой цвет, а черты лица заострились, как у покойника.
Около постели сидел босой бородатый монах в высокой белой шапке и белой монашеской рясе, перепоясанной шнурком. Время от времени монах наклонялся к больному и что-то шептал ему на ухо, показывая глазами на Кассу Амануэля. Кроме этих трех человек в комнате было еще несколько широкоплечих амхарцев в белых шаммах. Они-то и спорили так ожесточенно с Кассой Амануэлем. Я догадался, что это сыновья умирающего, пытающиеся помешать беседе своего отца с представителем столичного банка.
Вскоре Уольде Бирру с очень недовольным видом вышел из комнаты и проводил нас обратно в прихожую. Я пытался что-нибудь у него узнать, но чика только отрицательно качал головой, повторяя свое любимое изречение: «темные люди, очень темные люди…»— и не проявляя ни малейшего желания разговаривать с нами.
Кассу Амануэля нам пришлось прождать еще полчаса. Наконец он вышел, измученный, в плохом настроении, и тоже не стал ничего объяснять, сказал только, что сыновья плантатора пригласили нас всех на обед. После этого он и чика долго разговаривали по-амхарски, совершенно забыв о нашем существовании.
Обед проходил в центральном помещении, прилегавшем к комнате больного. За столом кроме нас собралось человек двадцать: сыновья плантатора, их жены, сестры, зятья и дети. Обязанности хозяина выполнял старший сын — сорокалетний тучный амхарец в черных очках. Он с первой минуты почувствовал особую симпатию к пану Беганеку и посадил его на почетное место справа от себя. Я пристроился между Беганеком и Уольде Бирру. Прислуживали за столом, как обычно, слуги шанкалла. Блюда были те же, что на ужине у мосье Бернара: ынджера и соус вот. Но и тут не обошлось без эксцессов.
Первой жертвой оказался пан Беганек. Как только на столе появились миски с вотом, референт — большой любитель этого вкусного блюда — немедленно отломил порядочный кусок ынджеры и уже собирался окунуть его в миску с благоухающим соусом, как произошло нечто странное. Старший сын плантатора с молниеносной быстротой схватил своего почетного гостя за руку, в которой тот держал ынджеру, и отвел ее от соуса.
Пан Беганек покраснел как кумач и, разинув рот, буквально окаменел от смущения и удивления. Между тем хозяин отломил кусок ынджеры, ловко окунул его в соус и столь же проворно впихнул аппетитный кусок в открытый рот почетного гостя. Все это произошло так быстро, что пан Альбин только чудом не подавился. ОдНако он быстро пришел в себя и шепнул мне, что знает этот эфиопский обычай и только в первую минуту не сообразил, в чем дело. Затем референт скромно отметил, что в Эфиопии считается особенно почетным для гостя, если хозяин подает ему таким образом первый кусок.
Вскоре мне пришлось удивиться еще раз. Когда общество приступило к еде, я вдруг заметил, что все амхарцы обоего пола громко чавкают, как будто нарочно стараются показать, что обед им очень нравится. В этот концерт хорового чавканья включился даже воспитанный и светский Касса Амануэль. Но больше всего поразил меня тот факт, что чавкал и пан Беганек. Я толкнул его под столом коленом:
— Вы что? Ошалели?
Референт с наслаждением проглотил большой кусок ынджеры с вотом.
— Как, разве вы не знаете? Это эфиопский обычай. Если мы не будем громко чавкать, хозяин обидится и спросит: «Почему вы едите так тихо, как воры?» Надо доставить удовольствие хозяину.
И чавкнул так, что старший сын плантатора, посмотрев на него сквозь черные очки, ласково улыбнулся.
Надо отдать справедливость пану Беганеку: он был отлично подготовлен к деревенскому обеду. После первого эфиопского ужина у мосье Бернара референт два часа просидел над книгами, изучил и подробно записал в зеленый блокнот все, что касалось эфиопских гастрономических традиций, и за кофе еще раз блеснул своими познаниями.