Правда, командир танка лейтенант Матвей Окороков сказал:
— Ребята, Георгий не подведет. Он сквозь сталь чувствует, кто у него на броне. Только держитесь, когда ворвемся, крутиться придется, как чертям на сковородке.
А радист Степанчук только пожал руки всем: Виктору, Дышко и Лихачеву.
Танк мчится, а слова эти оживают, это рукопожатие еще продолжается. И поди пойми, что решает исход боя: силой наполняют и Колесова, и его автоматчиков недавние взгляды танкистов.
Ночь! Темна, черна! Глянул в небо, а его нет: ни звездочки. И вдруг ракета.
И танк с ходу врывается в расположение противника: Колесов при вспышке ракеты видит, как стремительно разворачивают против них противотанковую пушку, и его граната точно летит в цель.
Главное — не теряться!
Танк утюжит окопы. Георгий ставит его так, что другая противотанковая пушка не может ударить: попадет в своих, а в это время слева поражает ее гранатой Дышко и хватается за автомат. А Лихачев «обеспечивает справа». Хорошо «обеспечивает»: уже отправил на тот свет третью противотанковую. Лихачев так увлекся, что на резком развороте, если бы не поддержал его Виктор, слетел бы и попал в лапы гитлеровцев.
Еще одну, четвертую, пушку просто придавил Георгий танком.
Потом он взял влево, к самому Дону. Фашист вырвал запад из гранаты и замахнулся, но пули Колесова перебили ему руку.
Танк развернулся, и Виктор не увидел, а только услышал, как враг подорвался на своей гранате.
Танк проутюжил окоп, но, едва миновал его, как оттуда высунулась рука с гранатой.
И снова пули Колесова уберегли танк.
Окопы. Траншеи. Откатившаяся каска. Переломанный автомат, смятый лафет. Вздыбленная земля. Все вращается от бешеного движения танка. Пули звякают о броню и рикошетом разлетаются по сторонам. Танк разведчиков и вправду крутится, как черт на сковородке. Он — неуловим.
«А как там наши? — вспыхивает в мозгу. — Как пехота?»
Но уже справа — гаубицы.
Теперь втроем кидают гранаты в гаубицы. Не теряться!
Сквозь рев моторов доносится:
— Ур-рра!
Ураганное «ура!». Русское «ура!». Кажется, его слышат и в танке: танк утюжит окопы у берега, гремят гранаты по третьей гаубице.
И танк разворачивается, а пехота наша в ночной атаке уже сбрасывает врагов в Дон…
Во имя жизни
— Мы здесь! Но замаскироваться надо так, словно здесь нас нет, ни одного, — приказывал Колесов пулеметчикам, выдвинув их на фланг, чтобы огнем поддержать наступление пехоты.
Наступление должно начаться через несколько минут.
За эти минуты пулеметные гнезда еще глубже ушли в землю высотки.
— «Высотники», — пошутил рядовой Рудник, — то они с Дышко и Лихачевым на верхотуре — на танке, то вон на той высоте, а теперь мы все вместе здесь окопались.
Лейтенант улыбнулся. Он всегда старался перед боем не только сосредоточить внимание бойцов на грядущем сражении, но и шуткой, прибауткой, улыбкой вернуть им доброе расположение духа, потому что война — работа, тяжкий, адский труд. И тут необходимы какие-то минуты отдыха. Вот почему он и сейчас сперва шутил, а потом предупредил:
— Вы фильм «Чапаев» видели? Так вот, если нашим удастся опрокинуть гитлеровцев и погнать их к высоте, приказываю не стрелять, не стрелять до тех пор, пока они не подкатятся вплотную. Пока я первый не начну…
Сперва противник ожесточенно огрызался огнем, ни на шаг не сходя с позиций.
Первые атакующие уже подбегали к вражеским окопам, прыгали в них. Завязалась рукопашная в окопах.
Пулеметчики напряженно следили за ходом атаки, нервно поглаживая пулеметные ленты и словно бы чего-то ожидая. И действительно, новая лавина атаки хлынула и опрокинула противника. Вражеские солдаты еще прикрывали отход своих, а основные силы гитлеровцев покатились назад по лощине к высоте, где ждали их наши пулеметчики.
Виктор Колесов видел, как в коротких яловых сапогах, с засученными рукавами бегут они, топчут нашу землю. Впервые он физически ощутил боль нашей земли, наших трав, наших листьев, истязаемых сапогами чужеземцев. Следовало сосредоточиться на бое, на точном расчете. И наверно, какой-то частью своего сознания лейтенант Колесов все это делал точно и привычно, но главная его забота была пронизана этой впервые прочувствованной болью, тоской оскорбленной Родины.
Когда он бросал гранаты, когда стрелял из пулемета, когда бежал по земле, он ни разу не задумывался о ней. Но вот так близко, при свете утреннего октябрьского солнца впервые видел он, что топчут, топчут, как живое, родное, дорогое ему существо, топчут землю. И его душа как бы переселялась в каждый лист, в каждую травинку, в каждый метр поруганной земли. И казалось, что сапогами по его сердцу идут, бегут палачи.