Это сострадание к своим просторам всколыхнуло гнев, и он схватился за рукоятки пулемета и чуть было не нажал на гашетки, но краем глаза увидел, что и Глухов и Рудник вот-вот откроют огонь и погубят дело: обнаружат себя.
«Не стрелять!» — хотел крикнуть он вопреки своей жажде стрелять и стрелять.
— Не стрелять! — прошептал он.
Наверно, его и не услышали. А он замер от страха, что кто-нибудь не выдержит и начнет. Враги накатывались. Это уже не далекая бесформенная масса: уже видны носки сапог, вымазанные в грязи, видны медали, пуговицы, погоны, видны закушенные губы и расширенные от напряжения жесткие глаза.
Еще секунда — и будет поздно!
И тут Виктор нажал на гашетку.
Вся высота резанула пулеметным огнем.
Стреляные гильзы отскакивали в сторону, и, подобно этим гильзам, начали валиться на землю тела врагов.
Пулемет Колесова смолк, и тут же онемела вся высота.
Видимо решив, что патроны у пулеметчиков кончились, новые ряды кинулись на высоту. Впереди, почти касаясь друг друга локтями, с пистолетами в руках бежали два офицера. Они почти вплотную добежали до бруствера, когда пулемет Колесова снова заговорил…
После боя, проходя мимо убитых вражеских солдат, Колосов впервые пристально посмотрел на этих двух офицеров, сраженных им почти у самого бруствера.
Солдаты подносили трофейные винтовки, подтягивали станковые пулеметы, отбитые в этой атаке, тащили патронные ящики. А Виктор смотрел на молодые лица офицеров. На них не отражалось сейчас ни злобы, ни отчаяния. Они были, наверно, ровесники Виктора. И ему стало страшно, что за несколько лет фашизм смог, подобно раковой опухоли, разъесть души этих молодых людей, фашизм смог вложить им в руки оружие, сумел бросить их на наших мирных людей и, наконец, заставил их умереть. Во имя чего? За что? Позорная смерть на чужой земле. «Виноваты и они, да, они получили свое, — думал, отходя от убитых и принимаясь за повседневные дела, Виктор. — Но главные виновники еще далеко. Сколько надо будет силы, чтобы дойти и отомстить за все. Сколько раз еще придется убивать во имя жизни!..»
— Лейтенанта Колесова в штаб батальона! — донеслось до него.
Приближался новый бой…
Три танкиста
Выстрел! Выстрел! Еще! Еще!
Ракета!
Ночь исчезла: земля светилась, выпячивая живые бегущие мишени.
Автоматные очереди! Трассирующие пули над шлемофоном, над окровавленной головой, над разорванным комбинезоном. Три человека. Ракета высветила их с такой отчетливостью, а вторая ракета так повисла над ними, что гитлеровцы, настигавшие наших танкистов, замедлили бег: не уйти, не добежать этим обреченным. Сейчас их скосят, срежут, срубят.
— Быстрей! — задыхаясь от бега, крикнул Матвей и взмахнул правой рукой, как бы подтягивая за собой Георгия и Алексея. — Быстрей!
Конечно, быстрей! Только быстрей! Ведь они вырвались на нейтральную зону, они должны добежать до своих!
Очередь из автомата прожгла ночной воздух над правой рукой Матвея. Он ощутил на миг огненное дыхание смерти. А Георгий упал лицом вперед.
Матвей и Алексей остановились, а гитлеровцы ускорили бег.
— Живыми, живыми их взять! — долетело до Матвея, знавшего немецкий язык. — Только живыми!
Матвей и Алексей одновременно приподняли друга.
— Простите, ребята, споткнулся! — проговорил Георгий.
Вперед, вперед! А ноги еле передвигаются. Еще несколько секунд, еще секунда, и все трое рухнут. Это было как во сне, точно в эти предсмертные мгновения Матвей увидел себя и своих друзей со стороны, увидел их замедленные усталостью, беспомощные движения, увидел эту летнюю простреленную и ослепленную ненавистью и ракетами ночь, эту истерзанную шрамами траншей и язвами воронок нейтральную полосу, увидел преследователей, тоже усталых, перепрыгивавших через траншеи, огибающих воронки, стреляющих на бегу.
Теперь эти позиции казались недосягаемо далекими, где-то там, по ту сторону жизни, куда надо и добежать самому, и любой ценой дотянуть друзей. По ту сторону… Уже не соображая, в отчаянии Матвей сорвал с себя шлемофон и швырнул его оземь, точно земля виновата в том, что ее кромсали минами и снарядами, в том, что сейчас эти трое тянули по ее лицу три кровавых следа.
— Ложись! Граната! — и самый близкий из настигавших гитлеровцев первым распластался на земле, приняв шлемофон за гранату. За ним упал еще один. Но сзади прохрипели по-немецки: