Танкисты затаились: сюда или нет? Пистолеты трех друзей были направлены на дверь.
Георгий краем глаза уже наметил путь их дальнейшего движения.
И едва шаги стали стихать, ловко вскарабкался на чердак. Протянув руки Матвею, он начал втягивать и его, а Алексей снизу помог командиру. Тот уже был наверху, когда опять за порогом загрохотали сапоги.
Теперь два пистолета были направлены на дверь с чердака, а третий — пистолет Алексея — находился у самой двери. Шаги замолкли перед дверью, и она начала медленно открываться.
Еще мгновение, и Алексей выстрелит.
— Ганс! Ганс! — прозвучало с той стороны улицы, дверь снова затворилась, и послышались быстрые шаги.
Алексей тыльной стороной ладони отер пот. Как забраться ему? Ведь он мал ростом!..
— Метла! В углу, — шепнул Георгий.
И вот метла в руках Алексея. Один конец он протянул друзьям, а за второй схватился. Они втащили его на чердак в тот миг, когда дверь распахнулась и два гитлеровца вбежали в сени.
Держа наготове автоматы, они обшарили сени.
— Может, на чердаке? — разобрал Матвей.
— Нет, Ганс! Тебе показалось, не входили они сюда.
— Что я, слепая свинья, по-твоему?! Их трое! Один здоровый, на две головы выше тебя, второй с тебя, а третий вроде мальчишки.
— Правильно! Лейтенант решил поджечь эти дома, где-нибудь они здесь. Пошли за соломой! Мы их выкурим!
— А если дома сожжем, а их нет?
— Лучше что-нибудь, чем совсем ничего! — и оба, засмеявшись, вышли.
Танкисты затаились за трубой. Сквозь пунктир отверстий, вероятно пулеметной очередью проделанных в жестяной крыше, радостно врывались отвесные солнечные нити.
Эти золотые соломины касались троих друзей, обещая ласку, покой. И трудно было поверить, что рядом, вокруг дома, уже громоздятся охапки соломы, что сейчас чиркнет спичка, и…
Матвей внимательно всматривался в глаза друзей. Они отвечали ему молчаливыми взглядами: в них светилась готовность ко всему. Безотчетным движением Матвей полуобнял их. И так они встретили этот огонь, который карабкался по стенам, красными пятками опираясь о каждый выступ, вползая в каждый проем, в каждую щель.
Георгий смотрит на солнечные соломины, и опять перед ним колосья пшеницы, лицо матери, ее удивительно доброе лицо.
Матвею видится девушка, теплые губы, вспоминаются ее слова, ее вера в его возвращение.
Алексей в мыслях у речушки под липой в жаркий день. Удит рыбу. От зноя с листьев липы нет-нет да и капнет на плечо капля сока…
Огонь подбирается к крыше.
Занялись стропила. Пламенем охвачены деревянные перекрытия. Крашеная жесть в огне. Пышет жаром от стен, от крыши, от перекрытий. Воздух прокаляется, из-за дыма не видно солнечных соломин. Трудно различить лица. Уже глаза друзей не рассмотришь. Дышать нечем.
Матвей, крадучись, глянул из-за трубы на дверь.
В дверях стоял офицер с крестом на груди. Вот он вскинул автомат. Случайно? Или заметил кого?..
Крыша полыхает, листы топорщатся, скручиваются, срываются с гвоздей, скатываются с крыши.
С улицы доносятся немецкие фразы.
— Не срывай яблока, пока зелено, созреет и само упадет!
— Мыши на сало ловятся!
— Потеряешь мужество — значит, все потеряешь!
«Правильно», — думает Матвей и, наклоняясь поочередно к каждому, переводит друзьям эти слова. И у врага надо учиться. Странный урок.
— Лихо горит квартал, надо бы всю деревню! — Офицер, стоящий у двери, закашлялся от дыма, выругался и отошел от дома.
Георгий тут же спрыгнул в сени, принял на руки Матвея, подхватил Алексея. Вошли из сеней в дом. Что-то лопалось с треском, искры летели в глаза. И тут сквозь дым, уже сквозь спасительный дым мелькнула фигура офицера. К счастью, дым скрыл от него танкистов.
Георгий ползком добрался до окна и увидел, что вокруг никого: лучший часовой — огонь.
Прыгать?
Прыгать!
Но куда? Частокольная изгородь в огне. Соединенный с домом сарай тоже объят пламенем. Да, вражеский огонь — часовой — держит их под контролем. Все горит вокруг, нет, кажется, места, куда можно ступить, где можно укрыться от огня.
Но ведь только что дым спас их от взгляда и от пуль вражеского офицера. Не спасет ли и огонь, призванный их погубить? Главное, не потерять мужество!
— За мной! — и Матвей первым выбрался из окна.
Меж горящим частоколом и сараем, между двумя степами огня полз он, и вправду надежно укрываемый от немцев огнем. За ним ползли друзья. Жар пламени обдавал их лица, огонь тянулся к их рукам, комбинезонам.
Они почти механически уже выбрались за сарай. Одно желание — упасть и уснуть. Даже раны и те отпустили, все застлала усталость, наступило какое-то равнодушие, безразличие… Где-то в страшном кипении боя сгорел день, а когда? «Все произошло мгновенно или продолжалось столетие? Понятие времени? Нет его! Есть понятие боли, усталости, опасности — ими и определяется время», — думал Матвей, как-то стремительно уходя, ныряя в забытье. И вдруг: губы девушки, ее слова. Ее вера в его возвращение. Все это рядом! Да неужели он обманет и не выйдет живым?