— Как у тебя дела, Анечка? Освоилась? — интересуется она.
— Все хорошо, спасибо, — переношу вес с одной ноги на другую. — Осваиваюсь понемногу.
— Ну в этом теперь уже нет особой нужды, — она издает хохоток. — Твои денечки в нашем учреждении подходят к концу.
— Что вы имеете в виду? — напрягаюсь.
— Радуйся, Анечка! — Нонна Игоревна театрально всплескивает руками. — Тебя хотят забрать в семью!
— Что?.. — слух затягивается звоном битого стекла, и мне начинает казаться, что я глохну.
— Ты приглянулась одним очень уважаемым людям из столицы. Они уже на пути сюда, чтобы познакомиться с тобой лично. Разве это не здорово, милая?
Директриса улыбается и сияет, будто рождественская гирлянда, а до меня меж тем мучительно долго доходит смысл ее слов. «Забрать в семью», «люди из столицы», «на пути сюда»…
О нет. Только не это…
Глава 20. Аня
Собственный пульс мучительным ревом нарастает в висках, а в горле делается сухо-пресухо, будто я пригоршню горячего песка проглотила. Не моргая, гляжу на директрису и вижу, как ее ярко накрашенный рот то распахивается, то снова закрывается. Из него, очевидно, вылетают слова, но я их не слышу. Совсем. Вокруг сплошной белый шум, который своим нарастающим мерным гудением перекрывает все внешние звуки.
Я знала, что воспитанников детских домов иногда удочеряют и усыновляют. Но почему-то думала, что речь идет о маленьких детках, которые не умеют ни ходить, ни говорить. Кто захочет взять в семью почти взрослого человека с уже сформировавшимся характером, привычками и мировоззрением? Это ведь такой большой риск…
Я прожила в интернате больше трех месяцев и ни разу не слышала о том, чтобы кого-то из моих сверстников забрали приемные родители. Поэтому пребывала в полной уверенности, что со мной удочерения точно не случится. Да и, если честно, совсем не хотела этого… А зачем? У меня ведь уже есть мама и папа. И даже несмотря на то, что их останки давно покоятся в сырой земле, я говорю о них в настоящем времени. Потому что в моем сердце они живы. Были, есть и всегда будут.
Возможно, это прозвучит неблагодарно, но мне не нужны другие родители. Ни сейчас, ни когда-либо потом. Судьба лишила меня тех, кто был мне дорог, и заменять их другими людьми я не намерена. Мне лучше здесь, в детдоме, с Мотом… Ведь в последнее время он стал для меня тем самым особенным человеком, близость с которым я больше всего на свете боюсь потерять.
Мне не нужна ни столица, ни новая семья. Только он. Мальчишка с бесподобными ореховыми глазами и улыбкой, от которой на душе становится теплее.
— Я... Я не хочу в семью, — выдавливаю срывающимся на хрип голосом. — Мне и здесь хорошо.
— Ну что за глупости? — отмахивается Нонна Игоревна. — Разве может пребывание детдоме сравнится с жизнью в кругу любящей семьи? Нет, Анечка, это совершенно несопоставимые понятия. Поэтому, пожалуйста, не говори ерунды.
— Вы не понимаете! — восклицаю с отчаянием. — У меня уже была семья! А теперь ее нет… И другой мне не надо.
— Юношеский максимализм, — вздыхает директриса. — Так красиво и так бессмысленно.
Мне становится очевидно, что она не воспринимает мои возражения всерьез. Для нее они пустой звук. В голове женщины просто не укладывается мысль, что кто-то по доброй воле может держаться за жизнь в детском доме. Она не догадывается, что даже в самую темную ночь в небе можно увидеть звезды…
Да, сиротство — это страшно. Но еще страшнее вдруг остаться без человека, который бережно и с любовью зашил кровоточащие раны твоего измученного сердца.
— Я ведь имею право отказаться? — сиплю я. — У меня есть такая возможность?
— Анечка, — Нонна Игоревна сплетает пальцы в замок, — давай поговорим как взрослые, хорошо? Детский дом переполнен. У мальчиков в старших группах в комнате по пять кроватей вместо двух. Нам катастрофически не хватает финансирования. Поэтому если у нас появляется возможность отправить ребенка в семью, мы ее используем. Тем более в твоем случае это феноменальное везение! Как я уже сказала, семейная пара, надумавшая тебя удочерить, — прекрасные люди. Москвичи, оба на хороших должностях, своя квартира в собственности. У них была дочь примерно твоего возраста, но она погибла при трагических обстоятельствах. И вот спустя несколько лет они решили сделать доброе дело: взять к себе девочку, которая так же, как и они, познала горечь утраты. Мне кажется, ты и твои потенциальные родители вполне способны сделать друг друга счастливыми.
— Но я уже счастлива! — не сдаюсь. — Здесь!
— Мне как руководителю, безусловно, очень лестно это слышать, но давай без гротескных преувеличений. Если москвичи приедут и после личного знакомства захотят забрать тебя с собой, ты подпишешь документы об удочерении. И это не обсуждается.
— Нет! — я изо всех сил мотаю головой, и слезы, скопившиеся на ресницах, срываются вниз.
— Аня! — директриса повышает голос и страшно выпучивает глаза. — Не дури! Это я до поры до времени добрая. Но, если ты будешь и дальше показывать характер, то узнаешь меня совсем с другой стороны.
— Но я…
— Свободна, — не дослушав, роняет она. — Приемные родители приедут на следующей неделе. И к этому времени тебе следует тщательно пересмотреть взгляды.
Я стою на месте, стиснув ладони в кулаки и позорно шмыгая носом. Мне хочется столько всего сказать, но природная стеснительность берет верх. Я не привыкла перечить взрослым. Да и разумные доводы, при помощи которых я бы могла протестовать Нонне Игоревне, уже закончились. В арсенале остались одни эмоции и слезы, которые водопадом прорываются наружу.
— Иди-иди, — поторапливает директриса, теряя ко мне интерес. — Мне работать нужно.
Она вновь утыкается взглядом в свои бумаги, и мне не остается ничего иного, кроме как подчиниться. Пячусь и, развернувшись, истерично дергаю ручку двери. Она поддается далеко не с первого раза, и, когда я наконец вылетаю наружу, то тотчас попадаю в крепкие успокаивающие объятия Матвея.
— Ну-ну, малышка, тише, — взволнованно шепчет он, поглаживая меня по волосам и утирая соленую влагу с щек. — Что произошло? Почему ты плачешь?
— Это катастрофа, Мот, — захлебываясь истерикой, лепечу я. — Это конец…
— Да что случилось-то?! — в его голосе впервые в жизни проступает паника. — Объясни толком!
Я делаю жадный глоток воздуха, дабы нормализовать дыхание, а затем, сильно заикаясь, гнусавлю:
— Какая-то се-семья из Москвы хо-хочет меня у-удочерить…
Сначала глаза Горелова непонимающе расширяются. Затем в них проступает неверие. Потом жуткое осознание. Ну и наконец — страх. Дикий животный страх, который пронзает его тело колючим ледяным ознобом.
— Этого не может быть, — в ужасе сипит Мот, дергая плечами. — Ты ведь уже взрослая… Удочеряют обычно мелюзгу…
— Я тоже так думала, но, видимо, по-всякому бывает…
— Твою мать! — выругивается он, а потом жестом, полным отчаяния, хватается за волосы. — Как так-то, Аня?! Как так?!
— Я… Я не знаю, — меня снова душат рыдания. — Прости меня, Матвей…
Он вздрагивает, как от внезапного удара током. Поворачивает голову и смотрит на меня так, будто видит впервые в жизни. Озадаченно, немного удивленно, но при этом по-прежнему с бесконечной нежностью…
— За что простить-то, глупенькая? — сгребает в объятия и утыкается носом мне в темя. — Я же не на тебя злюсь, а на ситуацию… Ты тут вообще ни при чем. Ты ведь сказала, что не хочешь в семью? Сказала, что хочешь со мной остаться?
— Сказала, конечно! Только про тебя не упоминала… Вдруг директриса это против нас использует?
— Тоже верно, — соглашается, помолчав. — Ты не реви, Ань. Мы что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем, слышишь? — отстраняется и заглядывает в глаза. — Я тебя никому не отдам. Ты моя девочка. Моя малышка. Мы с тобой вместе на всю жизнь, поняла?