Выбрать главу

Утром я просыпаюсь с тяжелым затылком и стран­ным вкусом во рту, будто всю ночь сосал стальную гайку. Только в душе колышется что-то радостное и светлое, как солнышко в воде.

В трамвае я удивленно смотрю на женщин, словно сейчас увижу знакомую незнакомку.

И она идет на меня — вся в белом, по крайней мере в белой кофте. Я слышу, как шуршат капроном ее бедра. Волосы, цвета прокуренных усов, водонапорной башенкой придавили узкий лоб. Она останавли­вается напротив, щурит глаза и мелко дрожит ресни­цами, будто сделанными из закопченной проволоки. Мне кажется, что у нее вместо глаз бьются две лох­матые черные бабочки, придавленные невидимой ру­кой. Я смущенно опускаю взгляд и упираюсь в вели­колепные коленки. Она медленно поворачивается спи­ной. Сзади нижний край кофты отогнут вверх, чтобы был виден плавный переход спины в другую часть тела.

Я оглядываюсь и вижу, что все мужчины трамвая изучают как раз эту другую часть тела, чем достав­ляют тайное удовольствие незнакомке в белой кофте.

Мне почему-то становится стыдно, и я на остановке выпрыгиваю. Солнышко в воде пропадает, будто туда вылили бутылку чернил. Я иду пешком и всю дорогу ругаю себя за наивность, а Блока за глупые вы­думки.

Русских классиков я больше не беру. Мне кажет­ся, что иностранные поспокойнее, и я вытаскиваю Франса.

С первых же страниц убеждаюсь, что не ошибся. Франс пишет не спеша, спокойно, будто рассказывает в сумерках длинные сказки. Он пишет все, что ему приходит в голову. Затем я вижу, что в голову ему приходит очень много.

Вот он рассказал легенду и попутно познакомил с мировой литературой, рассказал о любви и незамет­но ввел в политику, написал про ангелов и окунул в философию, нарисовал аббата и поведал историю христианства, поговорил о чудаке и навсегда влюбил в книги.

Я хочу уловить грань, за которую не пошла бы мысль писателя, но она пошла всюду. Из толстых фо­лиантов я попадаю в живопись, от археологических раскопок задираю голову на вселенную, из кельи свя­того прямехонько оказываюсь в социализме, из пре­исподней возношусь к богу, от Христа попадаю в Па­рижскую коммуну, после глубоких мыслей профессора знакомлюсь с мыслями собаки. И все это играет и светится, как мир в солнце, в очаровательной и муд­рой улыбке, в той улыбке, в которой сгустилась циви­лизация.

Наконец моя мысль доходит до той грани, за кото­рую я уже не могу идти, а Франс, усмехнувшись, ухо­дит дальше.

— Это же настольная книга! — кричу я на всю комнату и захлопываю тома, в которые рискнул погру­зиться без карандаша и бумаги. Появись сейчас Франс передо мной, я бы с ним поспорил. Но он начал первый, уличив меня в невежестве.

Долго во мне колышется злость, как закипающая вода.

Десять лет нас охватывали в школе стопроцентной успеваемостью. Пять лет в институте мы бодро сдава­ли экзамены. Пятнадцать лет прикасались к знаниям, как к горячему чайнику. Это было похоже на поездку в открытом автобусе по Черноморскому побережью Кавказа: с одной стороны глубокое море, с другой вы­сокие горы. И даже за чаем можно было сдать экза­мен — рассказать о стройных кипарисах и влажных черных глазах шофера. Но чтобы узнать, нужно на склонах в ежевике изодрать одежду и сорвать о камни ногти, избить на скалах ноги и измочалить в потоке тело, грудью сбить волну и захлебнуться соленой во­дой.

Я считаюсь неплохим специалистом, но всякий раз стыдливо умолкаю, когда речь заходит не о специаль­ности. Мои коллеги вышли из положения. Они доказа­ли, что в наш бурный век всего не объять и доста­точно читать газеты. Но они не читали Франса.

Потихоньку злость переходит в беспокойство. Я чув­ствую, что в жизни мною уже что-то упущено, и на чи­стом листе бумаги вывожу цифру. Она означает коли­чество прожитых мною лет. Другая цифра означает количество лет, которое я хочу прожить. Она доволь­но-таки круглая. Прикинув, что утром я делаю за­рядку, обливаюсь холодной водой и съедаю сырую морковку, я прибавляю десять лет. А вспомнив о кав­казских долгожителях, набрасываю еще пятнадцать. После вычитания жить мне остается лет восемьдесят. Этого достаточно. Даже читая страниц по десять в день, за восемьдесят лет получалась астрономическая цифра.

Я благосклонно гляжу на Франса. А когда нахожу пробелы в его знаниях и устанавливаю, что Франс не знал атомной бомбы, мне становится совсем легко. Но читать его пока воздержусь — мне нужен покой, чтобы прожить восемьдесят лет.

В цехе, где я работаю, есть красивый парень. Мо­лодой специалист, простой, как чистый лист ватмана. Стоит мне грубо пошутить, как рядом со мной вклю­чают отбойный молоток, и чертежное перо в моих руках начинает отмечать на кальке легкое землетрясение. Это смеется красивый парень, молодой специалист. Чтобы не портить кальку, я стараюсь шутить тоньше. Красивый парень такие шутки воспринимает как лег­кое покашливание. Однажды я имел неосторожность заговорить с ним о литературе.