— Терентий, изобрази лебедей — не ошибешься. Штучек шесть, а на бережку, дамочку в трикотаже хорошего покроя.
— Вася, я же этот... абстракционист. Вот ежели зеленую корову с красными рогами...
Стали пробовать на бумаге. У меня получилась вроде бы овца, у Васи — овцебык.
— Вася, помнишь картину на выставке?
— А как же, век не забуду.
— Господи, ниспошли экспрессию, — простонал я и обмакнул кисть в ведро с краской.
Через полчаса все было готово. Вася молчал, а я тем более.
Посреди холста краснели пять безразмерных кусков. Вокруг них извивались широкие, вроде пожарных шлангов, зеленые жирные ленты. Вася, уставился в холст, как в телевизор.
— Хотя бы в уголке голубку нарисовал для культуры.
— Вася, давай название. Вася выкатил на живопись глаза:
— «Зеленые внутренности».
— Грубо.
— «Мясо в траве».
— Неделикатно. Вот слушай: «Космически-неземная любовь...»
— «...как она есть», — добавил Вася.
Мы прибили холст на широкую золотую раму и почтительно отступили, как перед швейцаром.
— А неплохо, — разом сказали мы.
На следующий день мы озирались в квартире Марианны. Рассказать о квартире не могу — не хватает высшего образования.
Наша картина стояла на рогульке, а мы с Васей сидели на подушках, вделанных в детские стульчики. Нам дали по журнальчику: мне про женские купальники, а Васе — на арабском языке.
Марианна с теми же подругами — Мэри и Гертой — грациозно перестали дышать у нашего полотна.
Мы с Васей переглянулись и в душе покраснели.
— Есть ли у нее название? — шепотом спросила Марианна.
— А как же! «Беспросветно-косметическая любовь как она есть», — быстренько ввернул Вася.
Я бульдогом взглянул на него.
— О-о-о! — застонали дамочки и бросились на меня.
Я подставил грудь, на которой они и повисли. Марианна вопросила потусторонним голосом:
— Теря! Это последнее слово абстракционизма?
— Да, это мое первое и последнее слово.
Вася, как услышал «Теря», затрясся вместе со стульчиком.
Я пальцами впился ему в последний позвонок, и Вася изобразил на лице мысль.
— Прошу на коктейль, — изогнула ручку Марианна,
— На компот? — переспросил Вася.
Мы прошли в другую комнату к длинному столу у стенки без единого стула. Переминаясь, как в очереди, мы взяли в зубы по соломинке. Вася стал давиться, и его бокал покрылся цветными пузырями. А мне Марианна предложила допить коктейль на тахте в гостиной.
Мы оказались в уголке под вроде бы кактусом. Ее глаза светились полумраком. Я понял, что это любовь, и тоже засветился.
Очнулись мы от пещерного голоса Васи, который прошибал капитальную стенку:
— Половина Эрмитажа принадлежит малярной кисти Тери!
Я рванулся к Васе. Он стоял между Мэри и Гертой. В одной руке у него трепыхалась рюмочка с лимонадом, в другой сиял фужер с компотом, то есть с коктейлем.
Дамочки взахлеб спрашивали Васю:
— Василь, как сейчас модно отделывать квартиры?
— Сейчас модно оклеивать стены дубленками.
Я деликатно извинился за его сельскохозяйственное поведение.
Заявив, что нас ждет пара натурщиков, я выволок Васю.
С этого все и началось. Я всегда был интересен в смысле развития. Ажурно говоря, моя грудная клетка ходуном трепетала перед женщинами и культурной жизнью. В Марианне было как то, так и другое. Короче, полюбил я ее несовременной любовью. Как сказал Вася, всеми жабрами души. Еще короче — с получки женился на ней.
Свадьба была на уровне. Вася фужерами пил дорогой компот и всем по секрету сообщал, что я опустившийся сын Левитана. Затем он сделал предложение Мэри с Гертой и расплакался.
И вот началась моя семейная жизнь. Для начала Марианна отрастила мне рыжую бородку и купила фуфайку с бечевкой.
Потом выгнала Васю как заурядного. По вечерам нас видели везде. Мы делали зубастую улыбку известному артисту, пили коктейли у неизвестного писателя, на нас бросались экспонаты собачьей выставки, и гардеробщик «Метрополя» испуганно принимал мою бечевку.
Есть мы не ели. Пожуем стоя бутербродов, а перед сном кофейку, Марианна вырабатывала западноевропейскую фигуру.
Родился у нас сын по имени Меркурий. Отправили мы его куда-то к родственникам, а сами потопали на выставку не то керамики, не то ботаники.
По пятницам мы принимали гостей. Я сидел в фуфайке и бороде, теребил на своем стане бечевку и спрашивал, что новенького в искусстве. Стареньким мы не интересовались.