А ведь он тоже начинал с цветов. Поднес мне букетик, я и развесила уши. Очень даже стоит подарить девушке три-четыре букетика цветов, чтобы она потом всю жизнь лепила ему фрикадельки.
Когда взбитая масса увеличится в пять раз, то, помешивая, влейте тонкой струей малиновый сироп или полстакана подсолнечного масла. Много жиров не надо — они полнят...
Вчера он меня осмотрел вдоль, поперек и по диагонали, а потом и стал рассуждать, что якобы то ли Гюго сказал Дюме, то ли Дюма сказал Гюге насчет женского скелета. А я так скажу: конечно, чтобы поразить мужчину, можно выучить два языка или овладеть кибернетикой. Но проще купить парик.
Мяса, значит, положили...
Ха! Мужчины! Я вот прожила со своим всю жизнь и вдруг обнаружила, что ему, кроме мяса, ничего не нужно. Это еще хорошо. Есть мужья, которые просят рыбы. Мой хочет есть мясо, а сам кричит: «Принципиальность, принципиальность!» И дураку известно, что принципиальность не каждому по средствам.
Итак, лавровый лист мы положили. Теперь возьмите десяток яиц, отделите желтки от белков, затем их тщательно перемешайте и влейте в массу. Если лавровый лист покраснеет, то, значит, у вас произошла какая-то реакция. Теперь бейте до куполообразного состояния...
Недавно купил мне шляпку куполом, как цирк шапито. Говорит: «Носи, ты в ней таинственная, как ревизия». А я так скажу: если у тебя нет таинственного взгляда, то и дуршлаг на голове не поможет.
Чего мы еще не клали? Чесночку. Потолките головки три и вбейте в массу. Поставьте на огонь и прокипятите. Не забудьте посолить и заправить мукой. Влейте туда стакан коньяку для чувства современности...
«Ты, — говорит, — несовременна, как комод. Ни песен современных в тебе, ни танцев стильных». Почему же, милый, не умею? Приоткрой-ка ушки. Почему же, милый, не умею? Чуть-чуть подвинься. Плохо, да? А когда после работы я одной ногой в магазине, другой в прачечной; одной рукой в раковине, другой в ванной, а голова моя лежит в парикмахерской — знаешь, какой современный твист получается?!
Горчицы мы не клали? И олифы не лили? А какой это рецепт я вам даю? Ну, это не важно... А, вспомнила! Это шпаклевка для ремонта квартиры. Если она не будет шпаклевать, то отдайте варево мужу — он съест. Кстати, подобным составом клеили свои пирамиды египетские... эти... фанфароны.
И вообще, между нами, все мужчины фанфароны. Каждый из них думает, что семи пядей во лбу, а как слово молвит — сразу видно, что восьмой не хватает.
Один
Когда жена идет в магазин или куда там, во мне просыпается мальчишка, у которого родители ушли в кино. Как-то в одиночестве я съел литровую банку варенья, хотя за чаем не брал и двух ложек.
В другой раз жег бенгальские огни, пока из искры не возгорелось пламя на одеяле. Мне хотелось как-то самопроявиться.
В закоулках моей головы давно нежилась безобидная мысль — как-нибудь позвонить некой даме. В юности мы любили друг друга, а потом я ушел от нее, или она ушла от меня. Ее звали Вета, но я называл Кувшиночкой: лимонные волосы, золотисто-желтая кожа и глаза, как подсвеченная глинистая вода. Под хламом жизненного опыта нет-нет да и засветится в голове желтое пятнышко юношеской любви-воспоминания.
Я знал ее телефон и однажды, когда жена пошла за бананами, которые ей нельзя есть, а я не терплю, решил позвонить Кувшиночке.
Телефон стоял на трюмо, и, встретившись с собой, я задумчиво рассматривал лицо, которое время уже слегка помяло своими негнущимися пальцами. Мне казалось, что стоит заговорить с Кувшиночкой, как глуповатый румянец зальет щеки и натянет кожу, а волосы потемнеют и опять приподнимутся шапкой. Может быть, я хотел встретиться с молодым собой.
Но что-то во мне еще осталось, какая-то орлиность в фасе. Чтобы оттенить ее, я взял в кухне молоковар и надел на голову. Если бы не сбоку ручка, то походить бы мне на римского легионера. Поэтому я воспользовался правилом винта и повернул ручку назад, к затылку.
Голова скрипнула. «Наверное, в черепе», — беззаботно подумал я и, вывернув ладонь, сделал греческий жест.
— Да, вот так приходит слава мира, — сказал я греческую пословицу по-русски и дернул с головы молоковар.
Он не сдергивался.
— Истина в вине, — сказал я вторую пословицу и по тому же правилу винта опять повернул ручку к уху, окончательно насадив молоковар на голову.
Меня начала корчить косая улыбка. Я тянул его вверх, будто хотел приподнять себя, пока не заныла шея, и я не понял, что могу оторвать голову.
Прошел час. Я уже не улыбался. Молоковар прирос к черепу, будто я в нем родился. У меня дрожали руки, рубашка побурела, во рту катался горький язык. Со стороны казалось, что я дерусь с самим собой...