Папа насыпает ее осторожно, будто каждая дробинка на счету. Я вываливаю на стол похожие на пятаки прокладки: они сейчас нужны будут папе. Прокладки желтые, блестящие, папа вставит их в гильзы поверх дроби, чтобы она не высыпалась.
Я гляжу, как ловко он это делает, и вспоминаю, что наш станционный сторож дядя Андрей, когда ест застреленную птицу, обязательно старается отыскать в ней дробинку, которой птица была убита. Найдет эту сплющенную дробинку и спрячет в спичечный коробок для сохранности. А когда набивает новые патроны, в каждый добавляет по одной такой дробинке.
Спросишь у него: «Зачем?» — «Она, — говорит, — счастливчик.
Дичь приносит!»
Я нечаянно задеваю рукавом мерку, и дробь рассыпается по полу. Спрыгнув с табурета, я ныряю под стол и старательно собираю разбежавшиеся свинцовые крупинки.
Наконец все гильзы наполнены дробью. Я знаю, сейчас начнется самое интересное.
Папа плотно привинчивает к столу закрутку, похожую на игрушечную мясорубку.
— А ну-ка, — говорит он, завязывая мешочки с дробью, — начинай свое дело.
Я вставляю в закрутку набитую гильзу и принимаюсь изо всех сил крутить деревянную ручку.
— Ты не котлеты готовишь, — ероша волосы, усмехается папа, — осторожнее, гильзу сомнешь!
Но вот все в порядке: у гильзы вместо жестких шершавых краев — гладкие и, как ни тряси ее, не выскочит прокладка, не рассыплется дробь. Это я ее так закрутил!
Приходит мама.
— Поздно уже, а вы все хозяйничаете. Спать, Костик, спать! Да и тебе пора, — обращается она к папе, — ведь завтра чуть свет на озеро ехать, проспишь еще!
Мама говорит это сердито, но я вижу, что ей тоже нравится наша работа. Вижу по глазам. Они у нее сейчас светлые-светлые; и в них искорки-смешинки. Мне хочется сделать ей что-нибудь очень хорошее, и я щедро предлагаю:
— На, попробуй поверти!
Мама улыбается и, поправив сбившуюся набок косынку, берется за ручку закрутки.
Но как она крутит! Разве можно так быстро? На это просто невозможно глядеть.
— Ты же ведь не котлеты готовишь, — возмущенно говорю я, — гильзу сомнешь!
Мама, даже когда закручивает гильзы, не может забыть о том, что мне уже пора спать. Приходится отправляться в постель.
Свернувшись под одеялом, я представляю, как мы с папой едем на утиный перелет. А еще лучше, если он возьмет меня в Темники — дремучий лес километрах в пятнадцати от нашего дома. Я там еще ни разу не был. Небось лес замшелый, темный. Идешь по нему — солнца не видно. «Надо спросить у папы, — засыпая, думаю я, — водятся ли там рыси и медведи…»
А все-таки в Темники меня папа не взял, но я все равно радовался каждому удачному выстрелу. Принесет папа длинноносого кулика, вальдшнепа или черного лесного петуха — косача — это и моя добыча! А как же иначе?
Ведь мешочки с дробью развязывал кто? Я!
А гильзы закручивал кто? Опять я, Костя!
Значит, и добыча немножко моя, Костина!
НЕ ДО ДРАКИ!
Я открыл глаза и сразу вспомнил — сегодня день моего рождения.
Солнцем освещен только краешек подоконника, — значит, еще рано. Но мамина кровать в углу возле печки уже аккуратно покрыта одеялом. А папа ночует на сеновале. Говорит, что только там сон бывает «густым».
За окном — озеро в мелких гребешках волн. С кровати мне не видно луговины, раскинувшейся между домом и водой. Кажется, что озеро подходит вплотную к раме.
Пора делать зарядку, но вставать лень. Я поворачиваюсь лицом к стене, чтобы подремать еще немножко, но… что это? На коврике, прибитом над моей кроватью, — одностволка!
Я сижу на постели и тщательно рассматриваю ружье. Вот это подарочек!
Таинственно поблескивает грозный, иссиня-черный ствол. На широком брезентовом ремне вышиты зайцы и утки. И хотя зайцы почему-то синие, а утки зеленые, как салат, но они представляются мне живыми, кажется, что я уже крадусь, к ним со своим новым ружьем.
Вот здорово! И патронташ не забыли подарить!
Я снимаю его со стены. Он похрустывает, словно леденцы. Если обмотаться им наискосок через грудь, будешь похож на моряка из гражданской войны.
— Один, два, три… — считаю я патроны, но тут в комнату входит папа.
Я неохотно кладу ружье на постель: вдруг он отберет подарок? Скажет: «Ты еще мал, подрасти надо, пускай полежит годок-другой!» Но нет, ничего такого отец не говорит. Он весело оглядывает меня, и я облегченно вздыхаю.
На отце легкий синий пиджак, серые в полоску брюки, а ноги босые. Летом папа редко одевает ботинки.