Голос, неожиданно окликнувший, заставил его вздрогнуть. Поэль оглянулся. Это был зайгородский староста Берко. Он оборонял этот участок стены от Пятницкой воротной башни до Водяной башни над Днепром.
— Где твои люди, Берко? — растерянно спросил он.
— Э-э, люди! Что им тут делать? — уныло произнёс Берко. — Побежали по домам. Сдали крепость москалям, сдали. И другой Берко, Ржевский, со стороны Круглой башни, тоже прогнал людей. Поляки, командиры наши, воевода Юзеф да его прихвостень Адам со всею своей командой убежали первые.
— Припас весь вышел, — грустно сказал Поэль. — Людям есть нечего. Что с нами будет?
— Сдали крепость, сдали, — ожесточённо повторил Берко, и его широкое круглое лицо в мелких ямках оспин сморщилось. — Слыхать, на честное слово. Два месяца держались, однако. А уж ничего не осталось: ни смолы, ни дров, ни пороху.
— Говорят, царь милостив, — нерешительно произнёс Поэль.
— Э! — и Берко махнул рукой. — Нам, жидам, милости ждать нечего, сам знаешь. Ни от ляхов, ни от москалей. Паны они всюду паны, — сокрушённо закончил он.
Слова в его устах звучали по особому раскатисто. Ж-ж-ж-ж-ид — удар кнута, л-лях — свист сабли, пан — пуля, ударившаяся о препятствие...
Поэль невольно повторил их про себя. И ему показалось, что в этих трезвучиях крылась судьба, её усмешка, её исход. Жид вовсе не звучало оскорбительно. Это было польским прочтением немецкого слова юде, то есть иудеи, юдеи, обратившееся в языке идиш-юдид в краткое ид. Язык идиш — язык немецких евреев-ашкеназов — победно охватывал евреев Европы. И чем, собственно, ид отличается от жид? Только этим зудящим, свистящим звуком «ж». Поляки его любили. И шипящие были у них в фаворе. Он был у себя, в Германии, Сафир, а здесь, у поляков стал Шафир. «С волками жить — по-волчьи выть», — подумал он с усмешкой. Усмешка была горькой.
Когда король Сигизмунд овладел Смоленском, его родителей — он был тогда дитятей — вместе с другими евреями из польского Люблина погнали в завоёванный город. Смоленск был ключом к Московии. Он был неприступен — таким задумали его царь Фёдор Иванович и его шурин, а потом и преемник Борис Годунов. Он пал изменою — в который раз.
— Что с нами будет? — снова переспросил он, не ожидая, впрочем, ответа, ибо ответ и так был ясен.
— Выбраться бы отсюда, — вздохнул Берко. — А куда? Нам, жидам, везде несладко. Нас нигде не ждут.
— Положимся на волю Божию, — хмыкнул Поэль.
— Еврейский Бог от нас отворотился. Чем-то мы его прогневили.
— Я знаю — чем. Тем, что родили Иисуса Христа, — всё с тою же усмешкой отозвался Поэль и носком сапога ткнул котёл с водой. Котёл жалобно рявкнул — он был пуст.
— Адская кухня, — с досадою бросил Поэль. — А где вода?
— Где? Выпили. Жара, нутро высохло.
— За два-то месяца осады весь иссохнешь.
— Тебе хорошо, ты человек умственный. Всегда при деле. — Берко поглядел на свои ладони, коричневые от въевшейся грязи, и вздохнул. — А вот куда мне приткнуться?
— Бог не выдаст — свинья не съест, — отозвался Поэль. Странное равнодушие овладело им. Будь что будет.
Кожу, небось, с живого не сдерут, как сдирали с евреев казаки Богдана Хмельницкого, — московиты не таковы. Он верил, хотел верить в милосердие царя Алексея. И прежде ловил слухи о нём, о Москве, выучился русскому языку, хоть было это нелегко, первое время он казался варварским. Потом его озарило, и пошло-поехало. Беглый русич наставлял его. Обрадовал нежданным и дорогим подарком — Псалтирью. С её страниц, захватанных до черноты, звучала сокровенная музыка.
Он знал языки немецкий, польский, французский, половину шведского, половину голландского. И вот — русский. Где-то, на самом дне его сознания тлела надежда: придёт день, когда русский будет востребован. Не настаёт ли этот день? И какое время для него наступило?
Адской кухне пришёл конец. Но угомонится ли король Владислав? Сможет ли смириться с потерею Смоленска? Или признает — вынужден будет признать — неизбежность конечную судьбы крепости.
О царе говорили ещё, что он привечает иноземцев в русскую службу. Но иноземец ли он, Поэль? Ж-ж-ж-ид! Удар кнута, плети, нагайки. Погонят ли их, жидов, из Смоленска, как бывало встарь? Короли, цари, герцоги, курфюрсты, графы сами дурны и прихотливы. Мы люди торговые и ремесленные, не без пользы для владык. С нас — с кого более! — дерут три шкуры. Мы покорны и безропотны. Мы — пленники, мы — данники. И ещё — мы пленники своего Бога, своей веры.