— Седьмой стакан лакает! — гулко хрипел кто-нибудь в бельэтаже.
— Восьмой! Девятый!.. — откликалось в партере. — И смотри: без обмана пьет — видишь, как у него живот оттопырился!
Исчезновение содержимого десятого стакана вызывало дружный раскат смеха и так называемый гром аплодисментов.
Выходной актер, исполнявший роль лакея, крайне печалился полной невозможности вызывать смех. Он давно уже сказал «с какой стати?», но всё не мог придумать ничего подходящего. Наконец однажды, выйдя на сцену, он почувствовал прилив вдохновения. По роли ему надлежало сказать «барину»: «Вас спрашивает граф». Но «лакей» подмигнул в публику и весело сказал: «Вас спрашивает князь».
Так как в пьесе действовал персонаж с графским титулом, который уже известен был публике, а князя никакого не было, то актер, игравший барина, постарался найти выход из положения:
— Вот как? А я жду графа.
«Лакей» упрямо поднял глаза к выносному софиту и заявил:
— А там князь.
Когда зрители отсмеялись, «барин» сказал:
— Что же, придется мне подождать графа.
— А графа сегодня не будет.
— Наверное не будет?
— Да уж будьте покойны!
— Ха-ха-ха!.. (Это в зале.)
— Ну, что ж делать!.. Тогда зови своего князя!
Лакей, кивнув головой, важно сказал:
— То-то! — и пошел за кулисы, провожаемый буквально ревом партера.
Последним перешел в лагерь комикотворцев герой-неврастеник. Он в самой ответственной сцене стал делать вид, что теряет брюки. Это выразительно демонстрируемое единоборство человека со штанами вызывало помимо гомерического веселья еще и чисто спортивный интерес зрителей.
— Хи-хи-хи! — несется откуда-то из амфитеатра. — А ведь они его одолеют! Сползут на пол!
— Брюки-то?., хе-хе… не скажи. Смотри — он обеими руками держит!
— Чудак-человек! Так ведь играть-то ему надо или нет? Как сделает жест покрупнее, так они… Ага! Видал: поехали! Обе руки сразу поднял, дурак! Ха-ха-ха!!..
На следующих спектаклях уже все актеры, оставив образы, роли, мизансцены, замыслы, откровения, транскрипции и новации, выходили в порядке живой очереди к рампе и, протягивая в зрительный зал руки, выпрашивали у публики смеха и аплодисментов.
…Спектаклей через пятьдесят режиссер, поставивший эту пьесу, приехал в город, где шел спектакль. Примерно к середине второго акта режиссер с видом, исполненным скромности, однако же не лишенным и собственного достоинства, вошел в кабинет директора театра.
— Давненько, давненько мы вас не видали! — приветливо сказал директор. — Когда изволили прибыть?
Режиссер тонко улыбнулся и ответил:
— Сегодня утром приехал. И специально — к вам. Захотелось посмотреть на свой, так сказать, опус…
В это время из зрительного зала раздался шквалоподобный раскат хохота. (В этом месте помянутый уже нами идейный мученик за искусство, тяжко выпятив живот, допивал девятый стакан воды.)
Режиссер тревожно поднял брови:
— У вас сегодня что? «Чужой ребенок» идет? — спросил он. — На афише словно бы значится моя работа…
— Ваша постановка и идет, — подтвердил директор и гостеприимно открыл дверь в свою ложу, примыкающую к кабинету.
Режиссер кинулся к барьеру, обеими руками вцепился в бархатный его верх, глянул на сцену, и нижняя челюсть у него сразу отвалилась…
На сцене, где стояло хорошо знакомое режиссеру стильное «вещественное оформление», в цирковых почти гримах и костюмах суетились актеры. Реплики, которые они произносили, отдаленно напоминали ту пьесу, что ставил наш режиссер. Но узнать эти реплики было трудно: до такой степени они были искажены и, главное, затенены непрерывными «фортелями». Один из исполнителей лез другому под мышки, и тот визжал:
— Уй, пусти, я щекотушки боюсь!
Третий актер рвал на части бухгалтерскую книгу и тут же поедал вырванные листы.
Молодая актриса поливала партнера настоящей водой из чайника. Пожилая героиня, молодецки присвистнув, съехала задом по двадцати трем ступенькам круглой лестницы — гордости всего макета. За кулисами кто-то закричал петухом. В ответ послышалось нечто похожее на крик ишака…
Добродушный директор похлопал режиссера по плечу и довольным тоном заметил: