Это сближение, повторяю, условно, зато оно позволяет понять, насколько глубока связь тех поисков истины, которые изображены евангелистами, и тех, которыми заняты персонажи Достоевского, живущие в Х1Х веке. Иван, отнюдь не святой Антоний, чувствует те же искусительные муки. Но если в средневековых мистериях, сходство с которыми романов Достоевского уже отмечалось, как и в Евангелии, дьявол отступает, изумленный подвижничеством Христа и апостолов, то здесь он торжествует. Другое время! Иван уже прошел обработку социальными идеями: он учился, принял лозунги французской революции, утвердившие столпотворение, строительство Вавилонской башни без Бога и его наместников, царство лентяев и «бунтовщиков», о которых Инквизитор говорит: «Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю». Над Иваном дьявол уже успел поработать; все три дьявольских искушения были им приняты, хотя и с сердечной болью, хотя и с тоской по свободе, по «небесным хлебам». «Легенда», - пишет А. Долинин, - сочинена Иваном как оправдание иного, противоположного христианскому, способа устройства на земле». Его поэма, как и статья Раскольникова в романе «Преступление и наказание», - попытка вполне обосновать отказ от заповеданных Спасителем нравственных норм, подготовка если не к убийству старухи-процентщицы, то к согласию на убийство отца. Он, как Раскольников, оказывается «слаб и бунтовщик», оказывается достойным сострадания человеком, когда беседует с чертом или неудачно заступается за брата на суде. Но это в конце романа, а в начале мы видим гордого, отвергающего родительские подачки, поглощенного наукой молодого человека. Именно тогда, в юности, после попыток добиться общественного признания и уважения, перебиваясь с хлеба на квас, он дошел до мысли, что раз честно нельзя вполне всей человеческой сущностью проявить себя, то надо взять за принцип «все позволено».
Сцена в кабаке показывает, что на его яростный бунт с последующей декларацией мировоззрения Алеше явно нечем возразить, кроме того поцелуя, которым Христос ответил Инквизитору. Но этот поцелуй стоит всех слов. Ведь нет сомнения, что Алеша начинал с того же, с чего и Иван; Достоевский пишет о нем, что он «ударился на монастырскую дорогу потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его». Если бы не Зосима, Алеша прошел бы тот же путь растленного (с точки зрения славянофилов) европейского познания, что и Иван, и так же бы сомневался в необходимости любить не только всю землю, но и каждого человека в отдельности. Но этого не случилось. Если Иван говорит, что каждого отдельно любить нельзя, то Алеша знает: можно! Поэтому его поцелуй совершенно искренен, без юродства и театральности. Ивану с его душевными потемками становится неловко до того, что он спешит прикрыться восклицанием: «Литературное воровство!»
Так братья знакомятся. Так в сцене в кабаке и в главе «Великий Инквизитор» завязывается узел композиционных и проблематических отношений романа. Алеша дальше пойдет своим путем, Иван – своим, но здесь они впервые узнали друг друга. Столкнулись сомнение и вера или, развивая аналогию, - дьявол и Христос. Многие высказывания Ивана, полные искреннего надрыва (о мальчике, затравленном собаками, о девочке, которую запирали в отхожее место) преследуют еще одну цель – смутить Алешу, посеять в нем безверие. И как это часто случается с к р и т и ч е с к им реализмом, зло выглядит объемнее и привлекательнее: в главах «Бунт» и «Легенда о Великом Инквизиторе» реально убедительнее все-таки дьявол, а не Христос.
Позволю себе длинную цитату из письма Достоевского В.А. Алексееву от 7 июня 1876 года о первом искушении Христа (идея О ХЛЕБЕ) и постараюсь показать, как оно и два других искушения (О ЧУДЕ и О ВЛАСТИ) разрешаются в событиях романа. Достоевский писал: «В искушении Диавола слились три колоссальных мировых идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, т.е. мудренее этих идей нет, и их все еще не могут решить.
«Камни в хлебы» - значит теперешний социальный вопрос, среда. Это не пророчество, это всегда было. «Чем идти-то к разоренным нищим, похожим от голодухи и притеснений скорее на зверей, чем на людей, - идти и начать проповедовать голодным воздержание от грехов, смирение, целомудрие, - не лучше ли накормить их сначала? Это будет гуманнее. И до Тебя приходили проповедовать, но ведь Ты Сын Божий, тебя ожидал весь мир с нетерпением; поступи же как высший над всеми умом и справедливостью, дай им всем пищу, о б е с п е ч ь их, дай им такое устройство социальное, чтобы хлеб и порядок у них был всегда, - и тогда уже спрашивай с них греха. Тогда если согрешат, то будут неблагодарными, а теперь – с голодухи грешат. Грешно с них и спрашивать.
Ты Сын Божий – стало быть, Ты все можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть – и камни обратятся в хлебы.
Повели же и впредь, чтоб земля рождала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды произошли от голоду, холоду, нищеты и из невозможности борьбы за существование».
Вот 1-я идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться».
Люди, требующие немедленно ХЛЕБА земного, либо подлы душой, как Ракитин и Смердяков, либо сластолюбцы, как Федор Павлович, либо люди еще не зрелые, временно заблуждающиеся и в заблуждении смешные, как Коля Красоткин, который повторяет мысли Ракитина о социализме и на вопрос Смурова, что это такое, отвечает: «Это коли все равны, у всех одно общее мнение, нет браков, а религия и все законы как кому угодно, ну и там всё остальное». Заметим, что под влиянием Алеши, пекущегося о хлебах небесных, и Илюшечкиной трагедии он перерождается и, прежде нападавший на религию, восклицает:
« - Карамазов! Неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых и оживем и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?
- Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу всё, что было, - полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша».
Много ли нужно Красоткину, и какой с него спрос? А вот прогрессиста Ракитина, продавшего душу дьяволу, после речей на суде о либерализме ждет позор, сладострастника Федора Павловича и галломана Смердякова – гибель. Даже отец Ферапонт, совсем отвергающий хлебы земные, но все-таки не сподобившийся Святаго Духа, так же, как и социалист Ракитин, не удостоен авторских симпатий. Эти люди живут вне сферы благодати, которая, по мысли автора, связана с религиозным сознанием.
Зосима, исцеляющий страждущих, и Алеша, доверенное лицо всех без исключения героев (ту же функцию «челнока» исполняли Подросток и князь Мышкин в прежних романах), - вот люди, которые возрождают учение Спасителя в его начальном варианте, не искаженном инквизиторами. Но им все-таки отведена странно пассивная роль – всё понимать, предвидеть, прощать и проповедовать (как, впрочем, и другим положительным героям Достоевского). Это говорит о том, что мечта писателя отдана идеалу. В действительности царит зло, и оно активнее добра. Придерживаясь определения В. Шкловского, можно сказать, что Алеша и старец Зосима – «объективация внутренней сущности автора, взятой с положительной стороны». Достоевский скорбит о том, что слишком многие предпочитают, чтобы их накормили и позволили перед кем-нибудь преклониться, - в этом его художническая трезвость. Писатель менее тенденциозный, укладывающийся в русле «натуральной школы», на этом бы и остановился. Но идеал, но стремления, живущие в душе, - влекут за собой желание показать человеку выход. И выход, конечно, указан целиком умозрительный. Упреки критика Антоновича в том, что положительные герои Достоевского схематичны и ходульны, не лишены основания: идеал туманнее, чем сиюминутная действительность. Требовать, чтобы Алеша и Зосима жили той же плотской, зримой жизнью, какой живут Митя Карамазов или Федор Павлович, бессмысленно: они и задуманы как святые, как люди без греха, символы авторской христианской доктрины, символы православной аскезы. У демократов и социалистов в те же годы в ходу были свои иконы – Рахметов, четвертый сон Веры Павловны, - столь же схематичные и ходульные типы, высосанные из пальца. Антонович, окрестивший роман «Братья Карамазовы» «мистико-аскетическим», не понял и не простил автору его восточной метафизичности (когда действие подменяется мудрствованием; в этом отношении русские авторы уступают разве только немецким и китайским).