Поэма о Великом Инквизиторе, суд и другие эпизоды романа современным критикам казались скучными и растянутыми, зато потомки, например, Г. Бёлль, были в восхищении от изощренной казуистики этих страниц. Антоновичу и Михайловскому, убежденным в возможности осчастливить людей путем социальных перемен, не могли импонировать отвлеченные рассуждения, в которых, кроме того, содержались выпады против социалистов. Однако в смысле композиции ни весь роман, ни Легенда не заслуживают таких упреков в полной мере. Композиционно Легенда относится к числу вставных новелл, никак не развивающих сюжет романа. Той же цели – замедления и разъяснения действия – служат и поучения Зосимы; за ними стоит светлое лицо инока Алеши. За мрачной, пасмурной, неистовой Легендой, по которой З. Фрейд с сожалением заключил о Достоевском, что «ему открывался другой, апостольский путь служения» людям, но что он предпочел быть усмирителем, - стоит темное лицо Ивана. Не присутствующие в сцене в кабаке Митя, Зосима, Федор Павлович всё же довольно ощутимы: до встречи с Иваном Алеша разговаривал со Смердяковым, после встречи идет к Зосиме, а Иван – к Федору Павловичу. Иван, еще не ясный в первых книгах, здесь впервые обнаруживает свой образ мыслей: я мира Божиего не принимаю, ибо мне нужна гармония (лань возле льва), а если для счастья людей потребуется замучить хоть одного ребенка, то и не надо мне вашего счастья. Автор «Бедных людей», последователь Гоголя на этом бы и остановился. Но у Достоевского – «жестокий талант»: он преступает черту и устами Ивана перетолковывает значение миссии Христа: он, человек глубоко верующий, доходит до критики Того, в Кого верует. Эта-то всеохватность или, если угодно, полифония затрудняет анализ его произведений: он озирает и поочередно оправдывает и Бога и дьявола и, как пишет Михайловский, «остерегается выводов». Свободное выплескивание, нагромождение нескольких романов в одном (как свидетельствует А.Г. Достоевская, автор считал это своим недостатком) мешает четкому воспроизведению композиционных ходов. Но и в этой хаотичности есть свои закономерности, как в жизни. Литературоведческие школьные понятия «типического», «народности» и тому подобные с трудом приложимы к романам Достоевского. То, что составлялся план, иногда, как к «Подростку», чрезвычайно продуманный, еще ни о чем не говорит: автор признавался, что из-за спешки, материальной стесненности, да и просто из-за переполненности жизненными впечатлениями, которые хотел бы втиснуть в роман, часто не выдерживает плана. Той уравновешенной композиционной строгости, которая характеризует немноголюдные романы Тургенева, здесь не найдешь.
Место Легенды в композиции романа определяется несколькими соображениями. Во-первых, она вставная и даже стилистически чужеродна основному тексту. Во-вторых, приоткрывает мятущуюся душу одного из братьев и проливает свет на его дальнейшие поступки, в которых сплетены благородные порывы спасти плачущее «дитё» и инквизиторские установки и пастыре и стаде. (Резкое деление героев Достоевского на белых и черных неоправданно: не Зосима противостоит атеисту Ивану, как замечает В. Кирпотин, а сам же Иван себе противостоит, равно как и все прочие герои, включая самого Зосиму, который, не будь он грешником по молодости лет, ныне не говорил бы так хорошо о безверии). Наконец, в-третьих, книгой «Pro et contra» и, в частности, легендой композиционно завершается нагнетание вопросов, после чего следуют ответы. Книга «Русский инок» - ответ на вопрос, как надо жить, чтобы сподобиться Царства Небесного, последующие книги – развенчание земной правды, попыток социального переустройства и известный призыв: «Смирись, гордый человек!» - который выразил Митя, отказавшись бежать и согласившись пострадать. Не очень-то актуальные выводы для наших дней, вновь охваченных социальным переустройством!
Доказывает ли Легенда несостоятельность христианства, как иногда пишут, - это еще вопрос. Прямой отповеди Ивану в авторских ремарках нет, но нет и собственно авторского голоса в этом разноголосом хоре (Бахтин). Легенда содержит скорее не критику христианства и. в частности, католицизма, а все ту же антисоциалистическую тенденцию, разработанную особенно аргументировано в «Бесах» и в «Дневнике писателя». Христос не проронил ни слова, пока говорил Инквизитор, даже когда тот, злорадствуя, замечает: «Повторяю Тебе, завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру Твоему, на котором сожгу Тебя за то, что пришел нам мешать». Возможно, в Легенде и есть критика, но только не того, п е р в о н а ч а л ь н о г о христианства. Ведь что делает девяностолетний Инквизитор после того, как Христос его поцеловал? Он отворяет дверь и говорит: «Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!» Г. Фридлендер замечает по этому поводу: «У Достоевского Великий Инквизитор хочет создать мир без Христа, мир, где люди превращены в самодовольное стадо и равнодушно смотрят на окружающую бесчеловечность. Но для того чтобы поверить в этот мир как в единственно возможную реальность, Великий Инквизитор должен начать с того, чтобы умертвить самого себя, убить в себе человека, способного к любви и состраданию».
Инквизицию, Наполеона, Гитлера, завоевателей и социальных реформаторов, увлеченных идеями, для торжества которых надо, чтобы люди перестали стремиться в запредельность, к Богу и высшей свободе, а думали бы о земном и слушались государя, не смущают такие вещи, как совесть и цена воплощения замысла. Иван на сверхчеловека явно не тянет. Узнав, что его мысль претворена в действие Смердяковым, Иван до того испугался возмездия, что твердо решил покаяться на суде, обнаружив правду, и спас замерзавшего мужичонку: два благих поступка сразу! Он дрогнул, как и Инквизитор, в то самое время, когда получил возможность властвовать. Черт издевательски напомнил ему о его поражении, процитировав «Легенду». Программа, намеченная в «поэмке», не выполнена, она невыполнима. Взявший кесарскую власть с ней не справился. Мысль Достоевского о том, что «идеал их (социалистов) есть идеал насилия над человеческой совестью и низведения человечества до стадного скота», была художественно подтверждена. Природа человека едина, изменяется лишь уродующий ее социальный заказ. Через полсотни лет уже М. Булгаков попробует создать свою Легенду.
Есть еще одно обстоятельство, которое отмечают исследователи: Достоевский в Легенде сближает идею социализма и практику инквизиции. Нам легко судить, оправдано ли было это сближение.
Весь роман вертится вокруг проблемы бессмертия: существует Бог или нет? Зосима и Иван, два идеологических рупора, решают эту проблему по-разному. «Все позволено» вытекает из отрицания Бога, «люби ближнего своего» - из признания. Следовать первому принципу невозможно, это путь в тупик. Напротив, второй общедоступен и возбуждает ответную любовь. Зосима, князь Мышкин, Нехлюдов, отец Сергий – эти и другие классические герои морализаторской русской литературы поступают именно так, по заповедям. Линию Ивана в русской литературе дополняют до известной степени Онегин, Печорин, Марк Волохов, вплоть до бескомпромиссных комиссаров и горьковского Данко, где этот ницшеанский принцип присутствует в оголенном виде: толпа, ведомая героем к свету. Неспроста Горький в «Заметках о мещанстве» так яростно нападал на противоположные принципы поведения, сформулированные Толстым и Достоевским: «не противься злу насилием» и «смирись, гордый человек!» Но русская литература в семье других литератур славна и выделяется именно нравственными императивами.
Развитие нынешней литературы наводит на мысль, что многое возвратилось на круги своя. Два различных отношения к идее Бога и бессмертия по-прежнему определяют литературу. Цивилизующим земным идеям блестящих банков, английского языка, шикарных автомобилей и героинь г-жи А. Марининой успешно противостоят православные бомжи, еще не упорядоченная русская природа, сельские жители, социальное напряжение в обществе и герои тов. В. Галкина (см. ж. «Московский вестник»). Снова террористы, монархисты, социалисты, церковный ладан. Точно и не прошло более сотни лет после опубликования романа Ф.М .Достоевского. По-прежнему нет убедительных доказательств бытия Божьего. Проклятых вопросов хоть отбавляй, если кто ими задается. Но и доныне нельзя не восхититься мастерством, с которым Достоевский воплощает в художественной форме самую высокую метафизику, самые, казалось бы, отвлеченные проблемы духовной жизни. Фолкнер, Камю и Гессе научатся этому много позже и на основе опыта русского романиста.