Это и прямой, без комплексов, персонаж В. Пьецуха («Я и море», «Побег», «Таракановские записки»), которого интересует, кроме естественно-природного, еще и ненаучно-фантастический элемент нашей действительности. В отличие от европейского, наш путешественник нерасчетлив, прямых перспектив не любит: он заблудший, заблужденный и заблудившийся. Но и он человек уже приватный, пьет из ручья, ночует в хибарах или к кому напросится, работники Министерства внутренних дел ему не доверяют, равно как и полицейские – его западному товарищу…
Неужели же мы так мельчаем?
Нет, меняется специфика жизни.
Вот как ведет свое доскональное повествование Н.Н. Миклухо-Маклай в книге «Путешествия на берег Маклая»: «Кроме двух больших донганов, тут были кости, отточенные на одном конце, служащие как рычаг или нож; в небольшом бамбуковом футляре нашлись четыре заостренные кости, очевидно, инструменты, способные заменить ланцет, иглу или шило, затем «ярур», раковина («Cardium»), имеющая зубчатый нижний край и служащая у туземцев для выскребывания кокосов. Был также удлиненный кусок скорлупы молодого кокосового ореха, заменяющий ложку; наконец, данный мною когда-то большой гвоздь был тщательно обточен на камне и обернут очень аккуратно корой, разбитой подобно тапе полинезийцев; это могло служить очень удобным шилом (…). Туземцы хорошо плетут разные украшения, как, например, браслеты («сагю») или повязки для придерживания волос («дю») из различных растительных волокон».
Не менее обстоятелен и другой русский путешественник – В.К. Арсеньев. У него серьезное военное поручение – рекогносцировка местности. Вот типичный пассаж из путешествия «По Уссурийскому краю»: «Последним притоком Тадушу будет Вангоу. По ней можно выйти через хребет Сихотэ-Алинь на реку Ното. Немного не доходя до ее устья, в долину выдвигаются две скалы. Одна с левой стороны, у подножия террасы, - низкая и очень живописная, с углублением вроде ниши, в котором китайцы устроили кумирню, а другая – с правой, как раз напротив устья Вангоу, носящая название Янтун-Лаза. Около нее есть маленький ключик Чингоуза».
А вот цитата уже современная – из путевого дневника Вернера Херцога «Хождение во льдах»: «Ужасная дорога, Цвифальтен. Начался Швабский Альб, наверху всё засыпано снегом. Местная крестьянка принялась рассказывать мне о недавней снежной буре, я отмалчивался. Гейзинген: в этих унылых деревнях живут усталые люди, которые уже ничего не ждут. Поземка улеглась, из-под снега опять проглядывает черная пашня. Генкинген опустел, здесь уже несколько лет ветер раскачивает двери. На стылой навозной куче копошились воробьи. Сквозь водосток журчала талая вода. Ноги пока меня держат».
И наконец, для полной наглядности и боле обстоятельного разговора, - из «Таракановских записок» В. Пьецуха: «К полудню я был уже в Ремешках. Описывать их надобности не вижу, так как Никола и Ремешки совершенные близнецы, разве что в Ремешках не было лужи.
По прибытии в Ремешки первым делом я направился в почтовое отделение, чтобы дать домой телеграмму, но почта была закрыта. Я часа два просидел на ступеньках почты. Уже школьники пошли по домам, а я всё сидел и развлекал себя чепухой: чертил прутиком знаки Зодиака, кормил кур, а раз поймал муху и долго слушал, как она бьется у меня в кулаке».
Улавливаете разницу между путешественниками конца Х1Х и конца ХХ века? Вместо любви к объекту исследования – неприязнь, вместо обстоятельности – беглость. Объекты исследования, с которыми сталкивались Миклухо-Маклай и Арсеньев, требовали неторопливого, серьезного разбирательства. Следовало тщательно и точно зарисовать полинезийца и его хижину, дать латинское и местное название растений, гор, рек, построек, произвести топографическую съемку, поговорить у костра с Туем или с Дерсу Узала, вжиться, вчувствоваться, дать зарисовки природы, погоды, встреч и расставаний, охот и совместных работ. Арсеньев, проведя несколько экспедиций среди приятных ему людей, совершенно с ними сжился; скитания стали на какое-то время образом жизни; воспроизводя затем свои путевые записи и впечатления, он воссоздает столь полную художественную картину, что это дало повод Горькому оценить его творчество выше, чем собственно художественную прозу Купера и Майн Рида. Действительно, так и чувствуешь влажную духоту его тайги, «сухую мглу», ливни, тяжелые испарения, коварные порожистые реки, так и видишь гари, буреломы, гнуса, пернатых и четвероногих. Couleur locale у того и у другого, этнографическая добросовестность совершенно неповторимы. Оба исследователя любуются своими аборигенами, оба имеют из их среды любимых проводников. Их восхищает анимизм Дерсу, простодушие Туя.
У Херцога или Пьецуха проводников нет: не осталось больше колоритных дикарей, куда ни ткни – везде туристические фирмы. Для новых авторов полнота воспроизведения бытия не то чтобы недоступна, а как бы и не нужна; они не ученые, не профессиональные путешественники. Они уже живут в эпоху кино, слово девальвировалось, можно ограничиться и скороговоркой, абрисом, эмоциональной оценкой. Нет, и туристы конца ХХ века способны иногда нарисовать широкую, вальяжную картину природы, и они по-своему любят своих встречных-поперечных, среди которых опрощаются (трактористов, немецких огородников), но элемент нервозности, постылой коммуникационной информированности прокрался уже и сюда – в природу. Птицы тут все пуганые, мирочувствие авторов – «а не пошли бы вы все куда подальше». И это притом, что грубоватая точность немецкого прозаика и абсурдистские фантазмы русского производят сильное впечатление.
11
В жанре «путевого дневника» трудно написать что-либо очень значительное: его рамки волей-неволей требуют точности, фактурности, фактографичности. Многие отечественные и иностранные путешественники великолепно владели этим жанром. Но мы знаем – и немало - примеров удачного использования путевого дневника в классической литературе. Например, дневник Робинзона Крузо – не что иное, как вариант судового журнала, который в те годы, да и ныне, принято вести на кораблях. Ведение дневника позволяло человеку не пропасть в походных условиях и привязывало к месту, как ныне экран дисплея.
Если говорить очень широко, то путевой дневник – это часть, подвид, а иногда и основа того огромного, богатейшего пласта литературы, который М.М. Бахтин обозначил термином «мениппея» - странствие. В этом роде созданы гениальные образцы мировой литературы: «Дон Кихот» Сервантеса, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, «Приключения Жиль Блаза из Сантильяны» Лесажа, «Мертвые души» Гоголя: человек странствует с целью что-то увидеть и встречается с множеством людей. Тут тебе и интрига, и сюжетные повороты, и природные зарисовки.
Но чаще путевой дневник служит писателю черновым материалом, записной книжкой для создания художественного произведения. Грэм Грин не только написал и опубликовал публицистическую книгу «Путешествие без карты», но и создал роман «Ценой потери», опираясь на опыт и впечатления от жизни африканских колонистов. Очевидно, что и роман Джона Стейнбека «Мы с Чарли в поисках Америки», великолепный образец «литературы на колесах», вырос из путевого дневника. Правда, прибегают к нему литераторы, в характере которых есть склонность к методическим изысканиям и пунктуальность.