Есть забавное и очень точное наблюдение: литератор на Востоке служит императору, а кончает изгнанием и монашеской кельей, литератор на Западе служит Маммоне, а кончает загородным поместьем. Так уж по-разному строятся судьбы. Без высокого чиновничьего поста почти немыслим писатель на Востоке, а без личного мужества, силы и таланта западное общество не удостоит вниманием и поместьем своих летописцев. Так случилось и с обоими нашими писателями: в соответствии со своим кредо, издав в 1874 году роман «Вдали от обезумевшей толпы», Томас Гарди строит собственный дом в Дорчестере и здесь, «под деревом зеленым», вдали от проклятой городской цивилизации живет почти безвылазно до конца дней. Аналогичным образом поступил и норвежец Гамсун, упрочив славу, доходы от книг и фермерства; впрочем, путешествовал он тоже немало, был даже в России и на Кавказе.
Есть писатели, для которых патриархальный уклад, личная свобода и природное окружение настолько важнее преуспеяния в городе и неволи в нем, что они, подобно нашему Пришвину в годы гражданской войны и коллективизации, готовы зимовать со всем семейством хоть в сарае, зарывшись в сено.
Мотив странничества, дороги, скитаний – это также одна из доминант Гарди и Гамсуна. Роман «Странник играет под сурдинку» тем и заканчивается: охотничьей хижиной в горах, где обосновывается герой, испытывая при этом полное самообладание, животворное здоровье и пантеистическую радость, в отличие от китайских мудрецов, которых сходная ситуация приводит к сетованиям на тщету мира, несправедливость начальства и судьбы. Гамсун приводит в скит, в хижину своего героя, но отнюдь не себя самого, потому что он не презирает собственность и не отрекается от нее ради спокойствия. Нет! Персонажи обоих писателей хотят жить в ладу с собственной натурой и природой, они гармоничны, трудолюбивы, настроены на преодоление преград и выработку «внутреннего тепла» в окружающем холоде. Они настолько крупны, что не размениваются, ни Меркурий, ни Христос, ни Маммона, всерьез говоря, их не занимают, потому что в природных, крестьянских циклах весны, лета, осени, зимы, в лесах, на болотах и пустошах хорошо и без этих поводырей-цивилизаторов. Как ни странно, и Гамсуну и Гарди есть дело лишь до нескольких качеств жизни – до природы, до любви, до работы. Причем любовь обоими воспринимается как соперничество сильных духом мужчин и женщин. Упорное, твердое, холодное соперничество. Если бы не всепроникающий лиризм и пантеизм, пронизывающий творчество писателей, эти взаимоотношения напоминали бы схватку германской девы-воительницы с конунгом, предводителем отряда.
И здесь мы подходим к еще одной существенной общности - душевному и физическому здоровью, которое потоками изливается со страниц их блистательных романов. Правда, это слегка замороженное здоровье – с румяными щеками, с высокомерием сильных, с длительным зимним анабиозом, с медленным весенним пробуждением, с не слишком щедрыми осенними плодами земли. На этих скалах, нагроможденных, точно в битве гигантов, мало чем можно поживиться, кроме форели в ручьях и трав на пастбищах, но эта форель и эти травы натуральны, первичны, не отравлены.
Мне возразят, что восхвалять душевное здоровье у ницшеанца Гамсуна, пособника фашизма, которого собственные дети подвергали психиатрической экспертизе, - по меньшей мере нелепо. Я отвечу, что отношение ближайшего окружения и общественного мнения к зажившимся, ослабленным старикам, отмеченным заслугами и талантом, но с ослабленным иммунитетом, может быть и хуже. Примеров – тьма. Не говорю уж о российских стариках и старухах, позабытых и позаброшенных в одиночестве. Вспомним лишь о судьбе Льва Толстого, Андрея Сахарова и иных зажившихся, по мнению прогрессивного общества, лауреатов. В отношении них воистину срабатывает ницшеанский принцип «падающего подтолкни».
Отношение же самих Гарди и Гамсуна к Ницше и нацизму было чаще отрицательным. «За всю историю человечества не было страны, столь деморализованной одним писателем», - утверждал Гарди, имея в виду Германию после Ницше накануне прихода Гитлера к власти. Возвращаясь к исходным мыслям, можно подчеркнуть, что Гарди и Гамсун были слишком норманны, чтобы поддерживать мифотворческую истерию Ницше. Консерватизм, патриархальность, соблюдение традиций, закона (Lex und Ordnung), буржуазная добропорядочность, демонстрировавшаяся в те же годы Т. Манном и Г. Гессе, были вполне свойственны и им. В их романах нет никакого эпатажа и визга, короткого дыхания и большого ума, характерного для декадентов и людей с коротким веком; в них строго прослеживаются экспозиция, завязка, развитие действия, кульминация, эпилог. Поздние романы обоих прозаиков напоминают медленные водовороты Мальстрема, в которые читателя засасывает после многих циклических нисхождений. По той же схеме, точнее по тому же внутреннему распорядку, идущему от англо-саксонского и норманнского эпоса, в середине века создают свои произведения исландец Халлдор Лакснесс и житель Фарерских островов Вильям Хайнесен, драматург Генрик Ибсен и драматург Герхарт Гауптман.
Никто бы не поименовал означенных писателей большими умниками, но силачами, исполинами, здоровяками – непременно. Их привязанность к малой родине, даже если это просто груда каменистых неудобий посреди океана, как в случае с Хайнесеном, просто впечатляет: нам бы такой любви к отечеству и такой же ответной ласки. Особенно если учесть, что в скандинавских странах, в Соединенном королевстве Великобритании и Северной Ирландии никогда не считалось зазорным мигрировать и путешествовать: вспомним репортажные романы со всего света Г. Грина и Н. Льюиса, кочевья Дж. Г. Байрона, Р.Л. Стивенсона, Дж. Джойса, Р. Киплинга и многих-многих других: под лежачий камень вода не течет, а западная полиграфия не терпит простаивания.
Представление о героях Гамсуна как об одиночках, оторвавшихся от мира, закрепившееся в советском литературоведении, основано главным образом на ранних его произведениях: романах «Пан», «Голод», «Виктория», «Редактор Ланге», но этот импрессионизм, эта, если вспомнить Бунина, живопись ноздрями и ушами, вообще свойственна письму, в котором преобладает чувство. Дитя лесов, скал, фьордов еще живет на одних восклицаниях, на интенсивности эмоций. Кто не ночевал в лесу или на маломерном судне в открытом море, тому вообще трудно постичь подобное избыточное восприятие живой природы. Оба прозаика единодушны в сопротивлении торгашеской цивилизации, они оставляют за собой право умереть целиком, не размениваясь и вдали от обезумевшей толпы. Скитаясь со своими возчиками, плотниками, камнерезами по дорогам Уэссекса и горным тропам центральной Норвегии, они в своих почти безлюдных повествованиях живописуют даже более торжество природы, непросветленных потемок, заброшенных хижин, пещер, лесной, горной и водяной нечисти. Бытийное пространство разрежено, кристально чисто и холодно, как северное солнце, когда оно пронизывает смолистые сосны в утреннем лесу. Под таким освещением не может зародиться ариостовых пылкостей, плутней Фигаро или пряных арабских сказок. Когда холод превышает человеческие возможности, эскимос строит из снежных блоков тесный иглу и в нем пережидает лютую стужу.
Это не холодность, не вялость, не отсутствие воображения, как может показаться какому-нибудь Тартарену из Тарраскона, а образ жизни, соразмерный анабиозу. Любопытно, что у животных, впадающих в зимнюю спячку, ученые открыли (но, благодарение Богу, еще не синтезировали) особый hibernation induction trigger (возбудитель зимней спячки), позволяющий экономно расходовать ресурсы тела, когда пропитание все равно немыслимо. Тише едешь, дальше будешь. Впрочем, этот гормон-возбудитель выделен лишь в крови обитателей лесной и степной зон и лишь в зимний период; с приходом весны он бесследно исчезает. Самые же северные обитатели – олени, песцы, моржи, пингвины – лишены этой привилегии (сэкономить силы поспав), защищаясь подкожным жиром и теплой шубой.