К рассвету, когда мы уже миновали большую часть пути, туман стал рассеиваться, впереди проступил желанный для всех берег. Капитан (если не ошибаюсь, Ерофеев) сказал: «Ну, кажется, сегодня пронесло. Нам редко удается проскочить без бомбежки»«.
О переправе через Ладогу мама рассказывала в лицах. Капитану Ерофееву дали тройного одеколона, для этого взятого из домашних запасов. Капитану бы не выстоять в рубке бессменно, ведя корабль от бомбы до бомбы, без спиртового допинга. Он нуждался в наркозе, а то бы не выдержал.
В ночь переправы начальник ОКСа треста «Ленлес» Ной Абрамович Эмдин, лысенький, кругленький, подвижный, как колобок, деятельный, как муравей, смотрел на черно-рыжую взбесившуюся воду с выражением иудейской печальной самоиронии в глазах, произнес, как молитву: «Ах, Нойчик, эта ванночка не для тебя!»
В отношении Военно-медицинской академии на самоходной барже мама что-то забыла или ей не так сказали. В ночь на 14 сентября 1941 года в старую, не готовую к плаванию, с кучами конского навоза в трюме — когда-то перевозили лошадей — баржу погрузили выпускной курс Военно-морской медицинской академии, то есть дипломированных военных врачей в звании лейтенантов и еще курсантов Военно-морского училища имени Фрунзе, группу военных картографов. Баржу взял на буксир все тот же «Орел». Ночь выдалась ненастная, не бомбили. Шторм разыгрался на всю катушку. Ладожские штормы, особенно в Шлиссельбургской губе, коварны, погибельны для плавателя: волны отражаются от берегов, сталкиваются, образуют кипящий водоворот. Баржа переломилась на волне, плывущие на ней барахтались в чертопляске кто сколько смог. Температура воды была 4-10 градусов. Первым пошел на дно молодняк — курсанты; кто постарше, поопытнее, держались за обломки. С буксира кидали спасательные круги, но «Орлу» и самому пришлось спасаться... от утопающих. Так много рук цеплялось за борта, что ежели всех взять, то и самим перевернуться. Сколько-то вытащили и ушли. Такой маневр едва ли совершишь без наркоза.
На станции Ладожское озеро, близ музея Дороги жизни, есть обелиск в память военно-морских докторов, никого не успевших вылечить, принявших мученическую смерть в ночь на 14 сентября 1941 года. Из выпуска тогда спаслось 17 человек. Каждый год 14 сентября они приезжают на берег Ладоги помянуть свою юность. Под холодной блескучей синевой округлой Шлиссельбургской губы — братское кладбище без могил и крестов. Если долго прислушиваться к постоянно дующему ветру над пустой большой водой, можно услышать ропот душ невинно убиенных, доселе не похороненных.
Горстка военно-морских докторов, принявших ладожскую купель в штормовую ночь 41 года, редеет...
И я бываю у памятного камня, слушаю убыстряющиеся после чарки речи седовласых интеллигентов, профессоров медицины, думаю, как запомнить, кому передать. Кончается время их детей — моего поколения. Наступило время внуков. Услышат ли?
В конце сентября 41-го года переплыл на буксире «Орел» Шлиссельбургскую губу вместе с мамой отец. Для него это было служебное плавание — командировка. Он и после не раз плавал по Ладоге, по Неве, Свири, по впадающим в Ладогу рекам. На сохранившихся отцовых фотографиях он то и дело глядит капитаном или, лучше сказать, командиром, с биноклем на груди, на мостике какого-нибудь буксира, катера, лихтера, разумеется, во время лесосплава. В войну мой отец был капитаном и командиром лесозаготовок и лесосплава в бассейне Ладоги. В 42-м году ему дали орден Ленина, а в 50-м сняли, исключили, «разоблачили» и выслали, по «Ленинградскому делу».
Меня с бабушкой, маминой сестрой и ее дочкой отправили в Пестово, еще до блокады. Переправившись через Ладогу, мама приехала к нам. Когда немцы взяли Тихвин, было решено подаваться далее на восток. Мы доехали до станции Мантурово, дальше ехать не нашлось сил и средств. Мантурово оказалось впыж забитым эвакуированными (нас звали «выкавыренные»), пристанище удалось найти только в деревне Градулево, прилепившейся к Мантурову, на берегу Унжи. Мы сняли половину избы, с печуркой. Спали вповалку на полу. По вечерам ненадолго зажигали коптилку: не было ламповых стекол, керосину в обрез.
Маму приняли на работу в эвакогоспиталь, вскоре назначили заведующей отделением. Отделение помещалось в трехэтажном здании школы при лесозаводе. Мантурово и прилегающие села жили по заводским гудкам — «Пятого», лесозавода и «Девятого», фанерного. Мама приезжала домой поздно вечером, ее привозили в санках на госпитальном коне. Может быть, мое самое яркое, трогательное воспоминание из того времени: я дожидаюсь маму у ограды госпиталя, на небе тесно звездам, мороз щиплется, кусается, надо приплясывать, тереть нос, щеки... Наконец растворяются ворота, скрипит наезженный снег под полозьями, пар из ноздрей коня; на облучке возница в тулупе, мама тоже укрыта шубой. Я погружаю нос в овчину, мама что-то мне выговаривает: «Разве так можно? Почему не зашел ко мне? Так можно обморозиться...» Я стою на запятках, крепко держусь за спинку саней, конь бежит рысью, гулко топает копытами, летят ошметки снега, санки носит из стороны в сторону, над головой летят звезды, пахнет конем, овчиной и еще сладостно-родным — мамой. Мне было одиннадцать лет, мое сердчишко переполнялось немыслимым восторгом полета...