Мальчонка углядел гостей и шепнул взрослому. Мужик резко повернул морщинистое, черное от загара лицо с седоватой щетиной и потянулся к лежащей винтовке. Зотов впервые видел, как картошку сажают с оружием. Дикий запад какой–то.
– Здорово, Василий! – радушно помахал Шестаков.
– Здорово, Степан, – мужик чуть расслабился и повернулся, опершись на руки, успев мазнуть по Зотову внимательным, совершенно безжизненным взглядом. Пацаненок укрылся у него за спиной и поглядывал огромными, ярко-зелеными глазищами, пряча перемазанную мордаху. – Давненько не виделись. В лесу не сидится?
– Мы по делу, – Шестаков поздоровался со старостой за руку. Мужчина не сидел на коленях, как показалось издалека. У старосты не было ног. Рваные, измызганные штанины неряшливо подшиты в паху. – Горшуков младший в деревне не объявлялся?
– Неделю тому был, хлопца моего галетами угощал, – Василий потрепал мальчонку по голове, глядя снизу вверх, отчего Зотов почувствовал себя неуютно. – С той поры не наведывался. Сызнова из отряда сбежал, бесова кровь?
– Ну, – подтвердил Шестаков. – К Матрене зайдем, мать-то завсегда за чадо свое обязана знать.
– Не факт, – мотнул головой староста и глянул на Зотова. – А это кто який? Раньше не видел. На образованного похож. В партизаны теперича бухгалтеров набирают? Видал, Володька? – обратился он к пацаненку. – Учись, шельмец, не то под елкой сидеть не возьмут. Шишек не погрызешь, будешь, как батька, картоху с курятиной жрать. Звать тебя как?
– Виктором, – представился Зотов. – А у вас тут перепись населения?
– Перепись, не перепись, а положено проверять, – сурово отрезал староста. – Ну хрен с ним, пошли, провожу до Матрены, только руки ополосну.
Василий закинул винтовку за спину и сноровисто запрыгал по пашне на руках, похожий на обезьяну в картузе и пиджаке. Мальчонка стреканул следом, вымешивая землю босыми ногами.
– Сын? – спросил Зотов.
– Ага, – мрачно откликнулся Шестаков.
– А жена где?
– В город, паскуда, сбежала, – сказал, как плюнул Степан. – Вроде на заработки, а сама жопой там вертит. Является раз в месяц, гостинцы малому привозит. С мужем не знается. Вася-то после того, как ножки откочерыжило, слабоват по мужской части стал.
– Ноги как потерял?
– Потерял… – хмыкнул Степан. – Потерял, это когда люди добрые вернуть могут, а тут дело гиблое. Хочешь вызнать, сам у него и спроси.
Они нарочито медленно подошли к потемневшей, осевшей в землю избе с грязными, подслеповатыми окнами. Жил староста не богато. Чувствовалось отсутствие женской руки. Забор покосился, на неметеном дворе валялись битые горшки и тряпье. Свиное корыто рассохлось, пустив ветвистые трещины. Сарай для скотины наполовину разобран и перепилен в дрова, сложенные неаккуратной, расползшейся с боку поленницей. Видимо, немцы кадры не балуют. Хозяин шумно умывался перед крыльцом, малец, закусив губу и шмыгая носом, поливал батьке из обшарпанного эмалированного ведра.
– Ему можно доверять? – шепотом спросил Зотов.
– Об эту пору и брату нельзя доверять, – Шестаков пнул холмик нарытый кротом. – А Васятка человек надежный, проверенный. Ему главное что? Спокойствие в округе и благодать, потому одинаково встречает и немцев, и партизан. Проблем не ищет, тем и живет. Ты не смотри на неприветливость и взгляды косые. Он по зиме двух раненых партизан укрывал, золотой мужик.
«Золотой мужик» утерся грязнущим полотенцем и ловко заполз на инвалидную тележку самодельного производства, с толстыми, деревянными колесами.
– Ну поехали, – староста оттолкнулся короткими палками и неожиданно резво рванул со двора. «Руки у него, наверное, удивительно сильные» – залезла Зотову в голову неуместная мысль. Сынишка помчался за батькой, отсверкивая прохудившимися на жопе штанами.
Верхние Новоселки произвели гнетущее впечатление. Дома через один стояли заброшенные, густо обросшие крапивой, лебедой и терновником. Не мычали коровы, не возились свиньи в хлевах, только редкие собаки остервенело брехали, подсовывая под калитки узкие морды. У колодца в центре деревни ни единой души, люди, словно повымерли. Изредка за окнами мелькали белые лица, да следом увязалась стайка любопытно чирикающих детей. Древний, морщинистый, как кора дуба, дед, греющий кости на завалинке, проводил долгим, задумчивым взглядом сквозь густые, седющие брови.