С уступа, на который она вышла, внизу виднелся уголок у воды. Это место, похоже, находилось далеко от пляжа, потому что выглядело совсем незнакомым. Скудно освещенный пятачок берега, ведущий в воду, был довольно маленький и ютился между высокими темными валунами.
Недалеко от берега по колено в воде стояла молодая женщина, которая держала на руках ребенка — детские ножки ярко белели даже на фоне светлой кожи матери. Женщина что-то мелодично приговаривала, правда, слов не разобрать, но таким ласковым тоном разговаривает со своими чадами любая мать.
А потом… Потом в ушах загудело от зашедшегося бешенным боем сердца, и Наташка была вынуждена опереться на стену.
Добравшись до глубины, где вода доставала до пояса, женщина подняла руки и… подбросила ребенка вверх.
И девочка полетела.
За ее спиной распахнулись стрекозиные крылья — очень узкие, длинные, прозрачные, практически неразличимые взгляду. Не столько крылья, сколько мираж, видение, блеск двигающихся потоков воздуха. Но девочка летела несколько метров, прежде чем с воплями восторга плюхнулась в воду и принялась барахтаться, а ноги у Наташки тем временем подкосились, и она опустилась на холодный камень. Аквели остались за пределами ее зрения, и только еле слышно звенел вдалеке радостный смех.
На душе было так пусто…
До сих пор момент полета снился ей каждую ночь, и только ночью она не могла отмахнуться от правды, которой нет и не может быть места на поверхности, особенно на фоне статьи и намерения уничтожить секту аквелей. Но снова, против воли, раз за разом она слышала детский стишок:
И не могла не признаться самой себе в том, что видела. Не могла выбросить из головы. Не хотела, но видела. Нечто, перечеркнувшее ее уверенность в собственной непогрешимости, нечто, что не даст жить, если ты его не примешь со всеми потрохами или наоборот — не вытравишь из памяти вплоть до малейших следов. И второе гораздо проще и гораздо удобнее.
Но она ее видела… Она ее видела…
Акварельку.