Лазарь Кармен
С привольных степей
(Из жизни дикарей Одесского порта)
***
– Да ну, лезь, дурень!
– Чего боишься?!
– Сам просился, два дня не ел, сказывал! – восклицала ранним весенним утром на грязной палубе парохода кучка оборванных дикарей.
Восклицания относились к рослому, лет двадцати трех богатырю парню.
Он стоял ближе всех к люку.
Только что нырнул в трюм старый всклокоченный дикарь, и очередь теперь была за ним, парнем. Надо было спешить, а он стоял, колеблясь, вскидывая растерянные васильковые глаза то на мрачных, подгоняющих дикарей, то на трюм, из которого тянуло прескверным букетом всевозможных эссенций, сырой кожи, вяленой рыбы, просмоленной пеньки и лошадиного помета.
– Да ну лезь, жлоб! – задергали его дикари с возрастающим нетерпением.
– Была не была! Эх, была! – воскликнул парень, выпрямился, молодцевато тряхнул золотой, как налитая рожь, «полькой», повел широкими плечами, на которых лежала холщовая, выпачканная смолой котомка, перекрестил вздувшуюся могучую грудь и решительно занес над люком ногу.
– Легче, не упадь! Держись за лапки! За скобки держись!
Парень мотнул головой и нырнул, неумело, но крепко хватаясь за потертые тысячами рук лапки и ступеньки вертикальной, узкой железной лестницы.
Он лез молча, глядя перед собой и не переводя дыхания. За ним, над головой, следовали два дикаря.
Он слышал, как трутся о лапки их лохмотья, слышал их недовольное ворчание, приправленное отвратительной портовой бранью, и, боясь быть ими настигнутым, полез шибче.
Он миновал первую и вторую палубы, смахивающие своей холодной, удручающей пустотой и мраком на склепы, и совершенно окунулся в трюмную, удушливую атмосферу.
Парня, как он ни был силен, стошнило. Но он быстро оправился и глянул вниз, где на дне, на обрывках рогож и циновок, разместилось общество из пяти дикарей и двух банабаков.
Банабаки, в повязанных чалмами башлыках, что-то лопотали на своем гортанном языке, а дикари, лежа и сидя на корточках, посасывали окурки и жевали английский прессованный табак в приятном ожидании остальных товарищей, с которыми предстояло взяться за нагрузку трюма.
– Эй, деревня, мякина! – окликнул парня снизу дикарь в затасканном, с чужого плеча смокинге, дырявом котелке и желтых развалившихся скороходах.
Парень заискивающе осклабился и, измерив взглядом трехаршинное расстояние, отделявшее его от пай-ела – дна, неуклюже спрыгнул.
– Черт! – взъелся окликнувший парня дикарь, на которого тот навалился всем своим богатырским телом.
– Сукобой посадский! – подхватили сердито другие.
Не отстали от дикарей и банабаки.
– Шайтан!
Сверху тем временем спустились еще несколько дикарей, и все, обступив парня, стали над ним издаваться:
– Ишь, цап!
– И откуда их, жлобов, носит!..
– Сидел бы у себя в деревне и плел лапти!
– Или пироги ел с капустой!
– Да какие у них пироги!.. У них недород! А почему недород?! Потому что ему, сиволапому, в город хоца. Здесь и трактер, чай с музыкой, цирк, всяка штука. Чего рыть землю и сеять? Вот он, цап анафемский, и прет в город. Сколько, посмотришь, ихнего брата на постоялых дворах да в справочных конторах околачивается. Все службы ищут. Кто кучера, кто лакея. Ты что нее, земляк, в лакеи? Ась?!
– Да какой из него лакей?! Всю посуду перебьет и господ обольет совусом!
– Го-го-го! – загоготали дикари и теснее обступили парня.
– На, ешь! – поднес один дикарь к самому носу парня кукиш.
Парня стало коробить.
Он сперва на все шутки скалил зубы, а теперь глядел зло и мрачно.
Кто-то в довершение толкнул его.
– Не трожь! – тихо, но внятно обмолвился наконец парень.
Недобрым огоньком сверкнули у него глаза, губы дрогнули, на лицо набежала краска, он весь выпрямился и показал кулаки, каждый величиной с добрый кузнечный молот.
– Расшибу! – прибавил он громко и скрипнул зубами.
От парня, как от сказочного богатыря, веяло силой. И дикари попятились.
Жалкая компания из городских отбросов, пропойц спасовала перед деревней, хотя и расшатанной недородами и всякими утеснениями, но все еще крепкой, пышущей здоровьем.
Сверху вдруг послышался сдавленный голос приказчика:
– Готовься! Бере-ги го-о-лову, вира помалу, ми-и-лай мой!
– Готово! – крикнул внизу старый дикарь, вооруженный петлей из толстой веревки.
Все в трюме вскочили и приняли выжидательное положение. Парень задрал голову.
Вверху загромыхал подъемный паровой кран, и над трюмом, высоко-высоко, вонзаясь в синее, безоблачное небо, взвилась наподобие журавлиного носа стрелка.
– Береги голову! – повторил подрядчик.
И в трюм, болтаясь и раскачиваясь на стрелке, свалился черный, с двухпудовым на конце гаком шкентель – цепь.
– Но-но! – погрозил шкентелю старый дикарь, когда тот чуть не мазнул его по голове. – Ты, брат, того, оставь, головы не трожь! – И прикрепил петлю к гаку.
Кран загромыхал вновь.
Его резкое громыхание глухо аукнулось в склепах и во всех закоулках трюма, и шкентель взвился к стрелке.
Стрелка вместе с ним повернулась тотчас же в сторону.
– Вира помалу, майна банда! – затянули теперь на набережной банабаки.
Тонкий простенок пароходного борта давал парню возможность слышать, как с шумом подносят к самому борту, сбрасывают и подвешивают к шкентелю груз.
Груз подвесили, и он пополз вверх, чешась об обшивку борта и царапая его.
Парень вскинул глаза и вздрогнул. Над ним, на высоте пятидесяти футов над трюмом, висела черная лавина о шести бочках.
Лавина эта чуть-чуть покачивалась на фоне светлого неба, сдерживаемая как бы сверхъестественной силой и готовая каждую секунду ринуться вниз, на забубённые головы дикарей.
– Ух, как бы не сорвалось! Задавит! – поделился озабоченно парень со своим соседом-дикарем, которого звали Барином.
– Так что ж? Задавит! – ответил тот с поразительным равнодушием.
– Что рот разинул, галок ловишь?! – крикнул на парня старый дикарь. – На крюк! Будешь бочки катать!
Парень машинально взял крюк и подвинулся к Барину.
Барин почему-то понравился ему сразу. Ему нравилось его спокойствие и то, что он не принимал участия в травле против него.
Барин не был похож на прочих. Вместо лохмотьев на нем висел целый, хотя и пятнистый, пиджак, а на голове крепко сидела дворянская фуражка с красным околышем, и лицо у него было совсем благородное, и все движения – нагнется ли он, шагнет ли, потреплет ли черную с проседью бороду – мягки и изящны.
– Вира помалу, милый мой! – запели наверху.
Восьмидесятипудовая лавина вздрогнула, закачалась грузным маятником и скользнула вниз, увлекая и вытягивая за собой шкентель.
– Стоп!
Парень с любопытством оглянул свалившиеся пятнадцатипудовые бочки.
Бочки мигом были разобраны, и за ними пошли другие, третьи.
Они падали долго. Потом стали падать объемистые тюки с хлопком, мешки с изюмом, ящики со свечами. И все это быстро откатывалось и спроваживалось дикарями и банабаками в отдаленные уголки жадного, ненасытного трюма.
Парень сперва диву давался всему. Разглядывал и нащипывал груз, прислушивался к шуму и к грохоту. Все для него, мало видавшего деревенского парня, было ново. Но скоро он перестал дивиться.
Окружающая горячка захватила его, и он энергично взялся за работу. Парень работал лицом к лицу с Барином за троих, проявляя чудеса своей истинно богатырской силы.
Каждый тюк и бочка приобретали в его руках необычайную легкость, и он частенько справлялся с ними сам, отстраняя Барина.
– Ну, брат, и сила же у тебя! – заметил ему Барин.
– Ничего, – осклабился он.
Настал полдень. Грянула пушка, и вместе с выстрелом оборвался хаотический дикий концерт – грохот железа, возгласы банабаков, громыхание десятков паровых кранов и пароходные свистки, от которых трепетала пристань. В порту наступил «штиль».