Нашел в этом городе железнодорожный вокзал — очень хочется отсюда скорее уехать, — попросил в кассе любой билет на ближайший поезд, а кассирша сообщила, что остались билеты только люкс. Я разволновался, будто мне очень срочно надо уехать: если вот сейчас не уеду — неизвестно, что произойдет. Хотел спросить: ну и сколько стоит люкс? — затем вспомнил о своей личной жизни и подумал: а что я буду делать, когда приеду; куда я спешу и зачем? Делать мне там нечего, как и здесь, и я тогда попросил обыкновенный билет на любой поезд, хоть на послезавтра или же в следующем году. Кассирша выдала мне билет — всего несколько часов ожидать, и я пожалел, что так быстро надо уезжать; так всегда бывает. Тут меня осенило: пойти на кладбище и оставить шляпочку Удобоева на его могиле, и я поспешил. Наконец иду — сам знаю куда, а то брожу неизвестно зачем. Еще встречаю похожего на ангелочка мальчика, что принес утром шляпочку, и он спрашивает у меня, куда это я, и я не знаю, что ему ответить…
Как хорошо было бы оставить шляпочку Удобоева у него на могиле, но я не мог ее отыскать, а время поджимало. Поглядывая на часы, я решил оставить шляпочку на какой-нибудь любой могиле; мне показалось: какая разница, это не так важно — ему передадут. Я стал искать какую угодно могилу и все же интересовался, кто здесь похоронен, и каждый раз не мог абы кому оставить шляпочку.
Побежал назад и на привокзальной площади встретил того мужика, который вчера был небрит, а сегодня у него выросла борода. Обрадовавшись мне, он достал из саквояжа бутылку водки. Я не забыл поинтересоваться про паспорт. Бородатый мужик развел руками.
Около памятника Ленину сидела баба и продавала персики. Перед праздником памятник помыли — сколько достали — постамент и ботинки, и оказалось, что у Ленина голубые ботинки, а он сам белый, как и все в городе.
Бородатый подошел к бабе.
— Сколько?
— Дорого.
— Зачем такая роскошь? — поинтересовался я.
— На закуску.
Я приподнял брови, выражая удивление.
— А почему бы и нет, — сказал он.
И я тогда купил два: ему и себе — все же его водка, а я хоть закуску. Мы заскочили в какой-то подъезд и выпили. Эту ночь я не спал, на вчерашних поминках ухватил только хвостик селедочки и опьянел сейчас; одно помню, что персик после водки — это здорово!
Прихожу в себя уже в поезде. Из окна лестница — переход над путями; кто-то поднимается — и голубые ботинки прошагали надо мной. Проводница подносит два стакана чая.
— Зачем два? — удивляюсь.
— Сколько заказал, — отвечает она. — Тебе на следующей остановке выходить.
Я хватаюсь за голову; затем увидел шляпочку — раскачивается на крючке.
— Что потерял? — встревожилась проводница.
— Нет, все на месте, — успокоил я ее. — Испугался, есть ли у меня деньги расплатиться за чай.
— Ты уже расплатился, — усмехнулась она. — Забыл? — И добавила: — Ну и что, если голубь задел крылом по голове? — спросила, как бы продолжая прерванный разговор, а я не помню его и вздохнул с облегчением, когда ушла.
Чай был очень горячий. Я открыл окно и в обеих руках выставил чай на свистящий ветер. Недоумеваю: кому заказал второй стакан, — а стаканы в подстаканниках дребезжали очень весело, и, пока я остужал чай, солнце скрылось за тучами.
После водки с персиком горячий чай пить в раскрытом окне, когда ветер ударял в лицо, — это замечательно! Прихлебывал и тут же остужал, как раз два стакана после выпивки — это было то, что надо; одного было бы мало.
Пока допил чай, тучи затянули небо и пошел дождь. Ехал и смотрел в окошко на дождь, а когда начался город, увидел на асфальте лужи; дождь здесь уже давно всем надоел. Я не забыл шляпочку и, когда поезд остановился, дернул в тамбуре проводницу за косичку, и ей понравилось.
Под дождем побежал по пустому городу. Так опустошен он никогда не бывал ни под каким дождем. Я не мог догадаться, пока не увидел на площади толпу перед трибуной — и здесь какой-то праздник, разве что не все пьяные, и не знаю: обрадоваться ли мне или опечалиться. Иду, не протолкнуться среди зонтиков, того и гляди — глаза выколют спицами.
На трибуну поднялся оратор. Выступать с речью под зонтиком не годится, засмеют; он, как и я, под дождем. Один лысый подскочил к оратору и зонтик над ним держит — сам мокнет, но счастлив. Я оглядываюсь: никому не интересно, о чем речь, и все же многие приятно взволнованы. Когда лысый сам начал читать с бумажки, какой-то подхалим выскочил из толпы, чтобы подержать над докладчиком зонт; сам мокнет, но и этот счастлив — еще потому, что довелось побывать на трибуне. Тут вижу Владика — машет мне рукой.
— Ты уже вернулся? — спросил, когда я пробрался к нему. — Как прошли похороны?
Не зная, что ответить, с восхищением подбираю слова:
— Замечательно, как нельзя лучше!..
— Почему без зонта?
— Не имею такой бабской привычки, — отвечаю.
— Не бабской, а дамской, — поправляет.
— Мы вышли в люди из другой категории, — напоминаю ему.
— Действительно, мужчине не подобает, — согласился Владик, — попробуй представить своего отца с зонтиком.
— Ну, отца еще можно, — сказал я, — но дедушку — никак не представляю.
— И я не представляю своего, — задумался Владик. — Ах, как верно ты заметил — жизнь пошла наперекосяк на наших отцах; и что нам делать, не знаю. Поехали на дачу.
— Ты купил новую машину? — разглядывая, я обошел ее со всех сторон.
— Купить тебе такую же?
— Нет, не надо, — отвечаю. — Я тебе сиденье не намочу? — еще спрашиваю, когда сажусь рядом. — А ты куда зонтик? В багажник?
— Да, в багажник, — отвечает. — А куда же еще?
И вот тут, как часто бывает, когда ни о чем не думаешь — ни о какой шляпочке, меня обрадовала догадка: возможно, что ближайших родственников у Удобоева не осталось, но любимая женщина должна же была у него быть, хоть какая, хоть когда-то… Я уже хотел спросить об этом Владика, но преуспевающие люди не внушают доверия; когда много приобретаешь — еще больше теряешь; с ними не о чем становится разговаривать, и я попросил Владика остановить машину.
Я долго звонил в квартиру к N., отчетливо представляя, что ему, как и мне, делать нечего, а в такую погоду только и поспать. Наконец он открыл, с всклокоченными волосами и помятым лицом, не удержался, чтобы не выразить недовольства, и, когда я показал шляпочку Удобоева, закричал:
— Выбрось ее!
— Куда?
— В мусорное ведро, на свалку, куда угодно! Давай выброшу сейчас с пятого этажа! — Я готов был отдать ему шляпочку, но что-то во мне дрогнуло, и он заметил — в нем тоже что-то дрогнуло, и N. пробормотал: — А ты знаешь, в этом что-то есть, что ты говоришь…
И когда я спросил, была ли у Удобоева любимая женщина, он достал старую записную книжку и вырвал из нее листочек.
Я побрел с этим листочком на окраину города, на улицу, где давно не был, узнавал деревянные домишки, и, когда отыскал нужный номер, от излишнего волнения мне стало нехорошо. Едва я приоткрыл калитку, распахнулось в доме окошко и выглянуло знакомое личико.
— Давно я тебя не видела! — изумилась Надечка.
Она пригласила к себе и накрыла стол. После обеда да еще не спал ночью — глаза у меня начали слипаться. Надечка постелила и, когда я лег, спросила:
— Можно я с тобой полежу рядом, как когда-то, будто не прошли эти годы?
Я сказал:
— Ну что ж…
— Мы ничего не будем, — прошептала Надечка. — Это сейчас не нужно, это будет не совсем то, что было, и лучше этого не надо… Как ты живешь?
— Бывает такое бестолковое время, — я ей ответил, — когда что-то в нас вырастает, взращивается — без чего дальше не жить, и ожидать этого неизвестно чего может позволить себе далеко не каждый.
Когда я проснулся, дождь за окном перестал и ненадолго выглянуло на закате солнце. Надечка предложила поехать, как когда-то, искупаться. Она выкатила из гаража мотоцикл. Это был все тот же мотоцикл ее отца, и жив ли он — я не осмелился спросить. Я сел за руль, как когда-то, и мы поехали на речку. Вскоре стемнело, а в мотоцикле фара не горела, и я не знаю, как доехал. Мы сбросили с себя одежду и попрыгали в воду. Я быстро замерз, а Надя немного растолстела за это время, как мы не виделись, и накупалась всласть. Мы вылезли на берег, насобирали сырых дров в мокром после дождя лесу и, когда, намучившись, зажгли костер, увидели в нескольких метрах от мотоцикла каток от асфальтоукладчика на проселочной дороге, где никакого асфальта не предвидится. Если бы еще немного — мы бы убились, и мы обрадовались, что живы и что звезды в небе и на реке.