Пятнадцать километров пути весной по чудесной сурской пойме, покрытой молодой, чуть пробивающейся зеленью, доставляли нам, после долгой зимней городской жизни, неизъяснимое наслаждение.
Мы дошли до дома лесника и решили остановиться.
От недавно выстроенного кордона пахло смолой. Он красовался свежими бревенчатыми стенами, традиционным крыльцом с большим навесом, массивными воротами и двором, обнесенным крепким высоким забором. Вся земля вокруг кордона была усеяна еще не убранными сосновыми стружками.
Кордон расположен высоко над сурской поймой на опушке старого смешанного леса вблизи ручья Жданки. Вода в ручье необыкновенно чистая и всегда очень холодная. Отсюда открывается панорама поймы с озерами, старицами, затонами и лугами.
К Жданке частенько приходят на водопой лоси, обитающие недалеко от кордона. Лесник подобрал здесь молоденького, недавно родившегося и почему-то покинутого матерью лосенка, которого он отпаивал молоком. Лосенок уже стоял на длинных ногах и, тыкаясь мордочкой, позволял гладить себя по маленькой глупой головке и нежной спине.
Старый лесник Иван Прокофьевич Атайкин был высок ростом. Из-под его густых седых бровей поблескивали все еще молодо и озорно серые глаза. Большая борода и седые густые волосы хорошо обрамляли его крупное, уже обветренное и подпаленное весенним солнцем лицо.
Иван Прокофьевич был из тех людей, которые прожили в лесу всю жизнь, полюбили лес и его обитателей и за долгие годы узнали все лесные тайны. Иван Прокофьевич знал, сколько у него в обходе живет лосей, сколько из них молодых и сколько старых. Ему известны все лисьи и барсучьи норы; он знает, в каких кварталах держатся тетерева и рябчики и на каких деревьях токуют глухари, где жируют зайцы-беляки и ложатся на дневной отдых волки.
О лесе Атайкин говорит с восторгом:
— Летом в нашем лесу сколько хочешь набирай ягод; подойдет осень — иди за белым грибом и опенками: их в это время здесь хоть косой коси. Захочешь попробовать дичинки — иди, пожалуйста, вон на ту лесосеку, там весной стоит гомон от тетеревов-бормотунов. А ежели захочешь побаловаться глухарем, ступай ночью на «теплый» овраг, где они всегда токуют. Надоела тебе птица — отправляйся в осинник: беляк лежит под каждой осинкой. А где ты найдешь такую воду, как в нашей Жданке? Выпьешь стакан — помолодеешь на год!
От гостеприимно предложенной нам ухи мы, конечно, не отказались. Но странно, почему рыба в ухе не выпотрошена и в миске плавают угли?
— Тетка Маша, отчего ты рыбу не выпотрошила? — спросил хозяйку мой приятель.
— Так она вкусней, мы мелкую рыбу для ухи никогда не потрошим.
— А угли для чего здесь плавают?
— Чтобы уха не была горькой.
Против таких основательных доводов мы не могли ничего возразить.
В интересной беседе с лесником мы и не заметили, как надвинулся вечер. Догорел за лесом красный закат, зарумянив облака. На землю незаметно спустилась теплая весенняя ночь.
До начала глухариного тока оставалось часов пять. Подремав на душистом сене, мы с приятелем в полночь поднялись и отправились к большому лесному оврагу в сосновый бор, дорогу к которому показал нам Иван Прокофьевич; сам он пойти с нами не мог.
Была необычайно темная ночь, и мы с Митей в полном мраке медленно, чуть не ощупью двигались по тропе, то и дело натыкаясь на кусты и деревья. В кварталы, где обыкновенно токовали глухари, пришли к часу ночи и, остановившись на просеке, начали прислушиваться. Так прошло около часа. Лес безмолвствовал. Ночной ветерок слегка шевелил вершины сосен, и сквозь легкий их шорох чудилась таинственная ночная песнь глухаря.
Вдруг Митя сделал решительный предупреждающий жест рукой, указывая мне, что глухарь затоковал вон там, впереди. Мы тихонько начали двигаться по просеке. Сделав шагов тридцать, Митя остановился и, повернувшись ко мне вполоборота, начал в такт глухариного «тэканья» (первая часть песни, когда глухарь прекрасно слышит) делать движения рукой. Я напряженно вслушивался и, несмотря на то, что слух у меня, пожалуй, был даже лучше, чем у Мити, ничего, кроме легкого шума в вершинах деревьев, не слышал. Через несколько шагов Митя вновь остановился и опять начал ритмично отбивать рукой такт глухариной песни, спрашивая меня шепотом:
— Слышишь?
Я отрицательно покачал головой.
Через 10–15 шагов он вновь меня спросил:
— Ну, а теперь слышишь?
— Нет.
Наклонившись ко мне, он прошептал с раздражением:
— Глухая ты тетеря!
Я подумал, что не слышу глухариной песни потому, что никогда ранее ее не слышал. Когда Митя через несколько минут вновь меня спросил, я, чтобы не дать ему повода думать, что я действительно глуховат или совершенно безнадежный охотник, кивнул головой утвердительно и прошептал: «Теперь слышу», хотя попревшему, кроме шума в вершинах сосен, ничего не слышал.