С колеса обозрения был виден родной завод, на центрифуге девушка до того испугалась, что всю дорогу не переставала глупо хихикать, а на паровозике Краслен с Бензиной так горячо целовались, что ехали одни в вагончике: люди не хотели им мешать и садились в следующий и предыдущий. Осуждать влюбленных никому, разумеется, и в голову не приходило.
Потом снова танцевали под оркестр в общественном саду, играли в бадминтон взятыми напрокат ракетками, брызгали друг в друга водой из фонтанов, слушали напутствия партийных руководов из радиоточки, любовались махолетчиками в небе. В пять часов пошли в кино на «Папиросницу». До дома добрались только к восьми.
В фойе жилкомбината проводились выставки искусства. Пару дней назад произведения рабочего фотографа сменились яркими полотнами известных кубофутуристов, и теперь со стен глядели рвущиеся ввысь аэропланы, полные движения спортсмены с миллионом рук и ног, летящие, ломающие хрупкий свод небес ракеты, мощные конструкции с множеством колес, винтов, турбин и люди, чьи портреты, будто бы взрываясь, разлетались на цилиндры и кубы.
Еще в фойе имелось множество колонн: прозрачных, круглых, расширяющихся кверху, словно сталактиты или капли с потолка. Внутри каждой из них застыла своя композиция: художники соединили в них кусочки дерева, газеты, шестеренки, бигуди, пружины, лампочки, чернильницы и множество других вещей — простых, но неожиданных. Бензине нравилось разглядывать объемные коллажи, у нее даже была любимая колонна. Перед тем как разойтись по своим блокам, влюбленные, как всегда, обнялись возле нее.
— А может, знаешь что? — сказал Краслен. — А может, это? Может, это самое, ага? Зайдешь ко мне? Ребят-то нету.
— Что-то мне не хочется…
— Ломаешься!
— Нет, просто не хочу. Вот, может, завтра…
— Но, Бензина, это же мещанство! Коммунисты — за свободную любовь! Что за буржазное кокетство?! Что за глупая попытка отрицать потребность человека в половом…
Бензина перебила:
— Да? А что сказал товарищ Небоскребов на последнем съезде партии о новом понимании женской свободы? Ну-ка, перескажи!
Тут пришел черед смутиться парню: да, уела так уела!
А тридцать шесть лет назад еще мало кто верил в то, что красностранскому царизму, имевшему тысячелетнюю историю, однажды придет конец. Коммунистические ячейки были немногочисленны и беспощадно преследовались. Страной, где читать и писать умел только каждый десятый, правили помещики, буржуи и попы. Пролетариат и крестьянство казались им всего лишь послушным стадом, созданным для удовлетворения их, господских, нужд.
Неизвестно, сколько бы еще продлилось угнетение народа, если б не международные дела и не феерическая глупость последнего, самого ничтожного за всю историю Краснострании царя.
Единственным и главным увлечением «государя» была карточная игра в безик. Целые дни проходили за этим занятием: прерывался царь разве что для того, чтобы посидеть за столом в компании своей матери, теток, жены и дочерей да сделать в дневнике «важную» запись: «Играл в безик, пил чай, лег во столько-то». Естественно, при такой насыщенной жизни времени на государственные дела уже не оставалось, и министры были предоставлены сами себе. Впрочем, возможно, это было и к лучшему, ведь все, за что ни брался царь, оканчивалось скверно. Торжественная коронация привела к ужасной давке, где погибло много людей. Попытки держать речь перед народом, во время которых «государь» выглядел как плохо подготовившийся школяр возле доски, раз от раза снижали его популярность. Визит в сопредельное государство Тэйкоку, где он перепутал местное святилище с туалетом, закончился хорошей трепкой, которую заезжему царю устроили местные жители.
На горизонте тем временем маячили события мирового масштаба. «Святая империя брюннов», расположившаяся в самом центре цивилизованного мира, в течение предшествующих столетий подмяла под себя множество мелких государств и окрестных народов, но со временем ослабела, долго оставалась аграрной, не успела к разделу колониального пирога и считалась второразрядной страной — до тех пор, пока очередное правительство в конце прошлого века не двинуло империю по пути прогрессивных (и агрессивных!) реформ. Спохватившиеся брюнны принялись возводить металлургические заводы, делать паровые котлы, укрощать электричество, стоить дредноуты… Вскоре они уже тянули лапы к чужим колониям и претендовали на звание первой державы мира.
Разумеется, такой поворот событий никому не пришелся по вкусу. Буржуазные республики Ангелика и Шармантия, первыми построившие у себя индустриальный капитализм и обзаведшиеся колониальным шлейфом, забыв свои противоречия, заключили союз. Вошла в этот союз — политики назвали его «Нежной Идиллией» — и Краснострания. Договор заключил еще батюшка нынешнего царя. Зачем, почему — в эти сложные вопросы любитель чая и безика не вдавался.
Инцидент в Тэйкоку между тем не прошел бесследно. Отношения с соседом год от года обострялись. И Тэйкоку, и Краснострания претендовали на земли ослабленного Маняня и господство в Восточном море. Долго дожидаться начала войны не пришлось. С самого начала она стала складываться не в пользу Краснострании. Подданные царя из кожи вон лезли, проявляя чудеса героизма, но Тэйкоку одерживала победу за победой.
Император брюннов был единственным, кто сочувственно отнесся к восточным неприятностям Краснострании: по крайней мере, так показалось царю. Поэтому когда через несколько месяцев после войны «Святая империя» как бы невзначай предложила ему военную коалицию, царь подмахнул договор, не задумываясь: брюннский государь был его родственником, а кроме того, он так замечательно играл в безик…
Испуганные Ангелика и Шармантия потребовали у царя объяснений. Их не последовало. Видя, что дело принимает опасный оборот и памятуя, что лучшая защита — это нападение, буржуазные республики объявили мобилизацию. Теперь объяснений потребовал «Священный император». Не дождавшись таковых, он сделал то, что давно собирался, — объявил войну Ангелике и Шармантии. Глупый царь, естественно, не мог не поддержать своего милого «братца». Началась Империалистическая война.
Если красностранская армия с трудом выдерживала натиск Тэйкоку, то воевать на два фронта ей было уж и вовсе не по силам. К началу следующего года страна оказалась обескровленной. Молодых и здоровых мужчин почти не осталось, стали заводы и фабрики, начался голод. Исстрадавшиеся народные массы в поисках крайнего средства спасения решили отправиться во дворец и пасть в ноги царю-батюшке. Нарядная процессия с иконами и портретами «государя» была расстреляна гвардейским полком. «Говорят, там погибло много детей и женщин. Вот так незадача! — записал царь в своем дневнике. — Вечером пил чай с маман, отличные ватрушки…»
«Государю» в тот день было невдомек, что терпению его народа пришел конец. Война обнажила все язвы красностранского общества, сделала жизнь невыносимой, создала революционную ситуацию. По стране прокатилась волна выступлений. Тут и там начали появляться народные комитеты. Вышли из подполья политические партии. Либералы вынудили царя даровать конституцию и объявить выборы в Государственную думу. Не выдержав испытания народовластием, тот отрекся. Монархия пала, власть перешла к будущему собранию депутатов. Либералы потирали руки, народу же, познавшему вкус свободы, уже было мало формальных демократических институтов. Революционное творчество масс развернулось на полную катушку: следующей зимой во втором по значению городе Краснострании начались баррикадные бои. Перепуганная таким поворотом событий буржуазия не заметила, как под шумок вернулся из эмиграции и провозгласил курс на коммунистическую революцию Вождь красностранского и мирового пролетариата.
До конца весны вынашивали друзья народа свой план. Час восстания пробил, когда собралась и чинно расселась в отведенном ему дворце буржуазная Дума. Ворвавшиеся во дворец коммунисты потребовали от болтунов-депутатов сложить с себя полномочия в пользу народного, передового правительства, пригрозив в противном случае расправой. Депутаты вызвали охрану. «Охрана устала вас охранять! — ответили буржуазным избранникам дежурившие во дворце солдаты — Убирайтесь подобру-поздорову!» Думцы разбежались как тараканы.