Меня вырвали из моего внутреннего монолога, когда я обнаружил, что мы уже в бункере. Сам не понял, как дошёл. Такое иногда бывает, и это пугает. Как можно потерять целый путь? Но мозг иногда сам решает выключиться, чтобы не сойти с ума.
Ребята, казалось, тоже понимали это. Без слов, на каком-то автоматическом уровне, почувствовали, что мне нужно время, чтобы переварить всё, что произошло. Гвоздь молча расстегнул рюкзак, и я увидел, как он достал несколько бутылок вискаря. «Когда он успел их там набрать?» — мелькнула мысль, но ответа я не искал. Катя и Лера, словно сговорившись, достали сырокопчёную колбасу, сыр, разрезали яблоки, выложили дольки лайма, и где-то даже нашлась плитка шоколада, ещё не растаявшая в этом бредовом мире.
Мы сели кружком, как это делают старые друзья, хотя все знали, что таковыми мы не являемся. Пока. Гвоздь налил виски в гранёные стаканы — молча, без тостов, без слов. Мы подняли их и выпили, каждый проглатывая свои мысли вместе с этим горьким напитком. Горло жгло, как огонь, но это было приятно. Мы выпили ещё. И ещё раз.
Где-то после четвёртого или пятого стакана я почувствовал, как меня отпускает. Этот тяжёлый, липкий страх, который сжимал меня изнутри, начал растворяться. Он уходил вместе с каждым глотком, оставляя место пустоте, которая была куда более приятной, чем боль. Взглянув на них, я почувствовал благодарность. Не ту, которую ощущаешь к людям, что спасают тебе жизнь. Нет. Это была та благодарность, что испытываешь, когда кто-то просто понимает тебя. Без слов, без лишних вопросов.
— Спасибо, — пробормотал я, и они кивнули, будто это само собой разумеется.
После этого мы сидели и разговаривали ни о чём. Рассказывали байки, вспоминали то, что было до Улья. Кто-то рассказывал о смешных случаях из детства, кто-то о глупых ситуациях на службе. Мы смеялись, хотя каждый из нас понимал, что этот смех — попытка забыть о том, что творится вокруг. В какой-то момент, когда казалось, что мы снова люди, а не механизмы выживания, Гвоздь заговорил о теме, которая витала в воздухе весь этот вечер, но которую никто не осмеливался затронуть.
— Слушай, Бродяга, — начал он, глядя куда-то в сторону, как будто обращаясь не ко мне, а к своей памяти. — Есть в Стиксе одна штука, о которой все знают, но мало кто говорит. Здесь люди раскрываются. И я не о том, что становятся героическими или добрыми. Нет. Тут всё гораздо хуже. Всё самое мерзкое, гнилое, гадкое, что скрывается внутри человека, рано или поздно выходит наружу. И знаешь почему?
Он сделал паузу, отпивая виски, а я молча ждал продолжения. Гвоздь медленно выдохнул, как будто готовился к трудному признанию:
— Потому что тут нет тормозов, — сказал он тихо, но отчётливо. — Нет общества, которое скажет тебе, что правильно, а что — нет. Нет законов, нет полиции, нет тех, кто накажет тебя за твоё дерьмо. Тут, если у тебя была мысль прибить соседа по комнате только потому, что он громко храпел — ты её реализуешь. Если в прошлом мире ты мечтал поставить на место своего начальника, унизить его, — здесь ты станешь тем, кто будет гнобить каждого, кто хоть как-то тебе указывает.
Гвоздь посмотрел мне в глаза, и в его взгляде я увидел что-то очень, очень старое. Словно он уже видел всё это тысячи раз.
— А ещё есть те, кто никогда не смел смотреть на девушек косо в прошлой жизни, потому что боялись последствий, — продолжил он, глотая ещё один стакан виски. — Тут они превращаются в насильников и педофилов. У них нет страха перед наказанием, нет стыда. Только желание, которое теперь ничто не останавливает.
Слова Гвоздя резали по живому, как ржавый нож. Я понял, что он говорит не только о людях вокруг. Он подводил разговор к рассказу о себе. О том, каким он когда-то был и каким стал в этом мире.
Гвоздь опустил взгляд, словно решив, что пришло время рассказать свою историю, и, возможно, впервые я увидел в его глазах что-то, напоминающее боль.
— Я помню первый раз, — тихо начал он, и его голос стал глуше, словно уходил вглубь собственного сознания. — Я столкнулся с этим тут, в Улье. Рейдер. Насильник. Девочку! Ребенка!!! Он решил, что если в этом мире нет законов, то можно делать что угодно. И знаешь, что самое страшное? У меня сорвало крышу.
Гвоздь замолчал на секунду, стиснув зубы так, что скулы напряглись. Казалось, что он снова проживает этот момент.
— Я убил его, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. — Не просто убил. Я разорвал его на куски. Руками, зубами — как зверь. И знаешь, что самое поганое? Я не смог остановиться. Не смог. И не хотел.
В его голосе не было гордости, только отвращение. Но я понял: он говорит это не потому, что хочет оправдаться. Нет, он знал, что сделал, и принял эту часть себя, принял с тем же хладнокровием, с каким разбирался с зараженными.