— Это стало моим пороком, — продолжил он, не сводя с меня взгляда. — С того дня я больше не мог сражаться иначе. Мне стало нужно это чувство — чувство, когда кости трещат под твоими ударами, когда кровь брызжет на лицо, когда ты чувствуешь себя сильнее, чем кто-либо другой. Вот почему я предпочитаю драться с мачете, даже с самыми матёрыми заражёнными. Потому что… — он сделал паузу, горько улыбнувшись. — Потому что только в бою я чувствую себя живым.
Я не знал, что сказать. Его слова тянули к себе, как бездна, и я чувствовал, как сам подхожу к её краю, заглядывая в эту тьму.
— И знаешь, что самое смешное? — внезапно хмыкнул он. — Улей решил поиздеваться надо мной, подарив дар на сверхскорость. Как будто сам мир говорил мне: «Беги, Гвоздь, беги быстрее, пока не догонит то, от чего ты пытаешься убежать».
Я молча кивнул, не находя слов. В этот момент я понял, что в Улье нет чистых людей. Нет тех, кто не испачкался. Мы все здесь — отражения своих самых тёмных сторон, и у каждого есть свой порок, своя боль, которую он несёт с собой.
Гвоздь посмотрел на меня, словно видел, как во мне что-то изменилось.
— Поэтому, Бродяга, — произнёс он тихо, — если у тебя есть хоть одна крупица того, что можно назвать человечностью, держись за неё. Потому что этот мир заберёт всё остальное. И, в конце концов, не останется ничего, кроме того, что ты был готов потерять.
И это было самое страшное. В Улье не было праведных, не было невинных. Здесь были только выжившие и те, кто позволял тьме внутри себя взять верх.
— Это напоминает теорию подавленного желания, — неожиданно произнесла Катя, повернув голову ко мне. — Слышал о таком?
— Слышал, — ответил я, хотя детали расплывались. — Это когда человек подавляет в себе тёмные желания, но в определённых условиях они вырываются наружу?
— Да, — кивнула она. — В цивилизованном мире мы носим маски. Социальные нормы, страх перед наказанием, мнение окружающих — всё это держит нас в узде. Но здесь? Здесь эти узды спадают. И человек становится тем, кем он всегда был в глубине души.
— Значит, этот мир — просто место, где каждый показывает своё истинное лицо? — спросил я, чувствуя, как виски затопляет мой разум, смывая границы реальности.
— Именно, — Гвоздь посмотрел на меня с серьёзным выражением лица. — И в этом вся проблема. Потому что большинство из нас не готовы увидеть, кем мы можем стать, когда нас ничего не сдерживает.
— Но ведь есть и те, кто остаётся человеком, — возразил я, пытаясь зацепиться за эту мысль, словно за спасительную нить. — Те, кто не ломается, не становится чудовищем.
— Да, есть, — согласилась Лера, заговорив впервые за весь вечер. — Но это редкость. В основном, те, кто сохраняет свою человечность, либо погибают первыми, либо… становятся монстрами, чтобы выжить. Это выбор, который каждый должен сделать. Остаться собой и умереть или стать кем-то иным, но выжить.
Мы сидели в тишине, каждый погружённый в свои мысли. Эта правда была горькой, как тот самый виски, который мы пили. Но вместе с ней пришло и понимание: в этом мире нет чётких границ между добром и злом. Здесь каждый сам решает, что значит быть человеком.
Гвоздь поднял стакан и посмотрел на меня.
— Вот почему важно оставаться человеком, Бродяга. Понимаешь? Ты можешь убивать, можешь бороться, можешь выживать. Но если ты позволишь этому миру лишить тебя последнего кусочка души, то ты уже мёртв, даже если дышишь.
Его слова, как грубый, но точный удар, заставили меня остановиться и подумать. Я посмотрел на свою руку, сжимающую стакан, и понял, что в этом мире мне придётся не просто бороться за жизнь, но и за то, чтобы не потерять себя. За то, чтобы не стать таким же монстром, как те, кто бродит в тумане.
Мы выпили снова, и в этом молчании я чувствовал, как что-то внутри меня решилось. Этот мир будет пытаться сломать меня, заставить отказаться от всего, что я знал, что любил, что ценил. Но я не дам ему этого удовольствия. Я буду держаться за каждую крупицу своей человечности, буду бороться за неё зубами и когтями. Потому что, в конце концов, это всё, что у меня есть.
«Да, этот мир может показать твое истинное лицо», — подумал я, глядя на отражение в стакане. — «Но он не определяет, кто ты есть».
Кулак сделал глоток вискаря, прищурился и вдруг заговорил:
— Знаешь, Бродяга, одна теория. Теория отрицания. Слышал о такой?
Я кивнул. Конечно, слышал. Что-то из психологии, из учебников по поведению человека. Но никогда не думал, что это может иметь значение здесь, в этом аду.