— Как бы плоха жизнь ни была, есть нужно, — сказала она.
За ужином я снова начал говорить о том, что хочу сделать.
— Как ты собираешься умереть? Пустишь себе пулю в лоб? Думаешь, ты бессмертный? — горько шутила она.
— Нет, я не бессмертный. Стрелять я в себя не буду. Я придумал, как нужно поступить: я замерзну.
Три дня мне понадобилось на то, чтобы Мария прислушалась к моим доводам. Все это время она кричала, спорила, навзрыд плакала, истерично смеялась и пребывала в диком отрешении, будто спала и не спала одновременно. Наконец, я победил.
Как только прояснилось небо, и утреннее зимнее солнце поднялось достаточно высоко, чтобы понять, что день, несмотря на крепкий мороз, обещал быть солнечным, мы вышли из дома. Ветра не было, над головой сияло голубое небо без единого облачка. По дороге мы шли, крепко держась за руки, и говорили на самые обыденные темы, которые никак не касались нашего будущего. Мы запретили себе думать о нем, как приговоренные к казни люди. Мы шли вдоль реки, иногда останавливались, смотрели на замерзший лед, покрытый легким слоем снега, который местами то сбивался в сугробы, то открывал голую, сверкающую на солнце поверхность льда. Мы медленно брели, слушали неугомонное чириканье вертлявых птиц, глядели на легкие следы, оставленные бродячими псами и разглядывали сухие кустарники с алыми, будто кровь, гроздьями калины. Мы даже улыбались и по-детски наивно показывали друг другу на что-то занимательное, ранее не представляющее для нас никакого интереса. Никто из нас не мог никак решиться и сказать: «Вон то место на реке замечательное для того, чтобы умереть. Там красиво уложен снег, будто его причесывали и есть место, чтобы покататься на коньках, жаль только, что у нас их сейчас нет. А вон там цепь птичьих лапок, как незатейливый, но трогательный узор — тоже красивое место для смерти».
Наконец, я сказал: «Пора». Мария влажными глазами посмотрела на меня, и мы ступили на лед. Река за полторы недели крепкого мороза основательно промерзла. Мы вышли на просторное место, где вокруг не было ни души. Сначала на льду мы расстелили покрывало, а потом сверху положили толстый овчинный полушубок. Наверняка со стороны мы выглядели как обычная влюбленная пара, которая находит в любом, пусть даже самом необычном месте, дух романтики, неотступно преследующий на первых порах всех влюбленных.
Я крепко поцеловал ее в чуть посиневшие от холода губы и почувствовал, как она дрожит.
— Мы сумасшедшие, — прошептала она.
— А разве все, что с нами произошло уже, не является самым настоящим сумасшествием? — усмехнулся я и огляделся по сторонам: лед, снег, холод и безмолвная тишина — все как в моих снах. — Когда я лягу, следи за моим пульсом. Приблизительно через минут десять-пятнадцать, когда он остановится, начинай меня пробуждать.
— Что если ты не проснешься?
— Проснусь. Старик не даст мне умереть.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что он следит за всем. Все, что происходит со мной, он знает, а я почему-то точно знаю, что нужен ему, — я выдохнул, и горячий пар окружил мою голову и рассеялся где-то вверху. Я посмотрел на яркое белое солнце, висевшее в голубом, пронзительном небе, и подумал, как бы я хотел еще раз увидеть его. Я хотел бы вернуться в прошлое и исправить свою ошибку. Я хотел бы никогда не ступать на этот мост, по которому я все это время шел, потому что это оказался самый коварный мост — мост длиною в жизнь. Я так хотел бы еще приехать в Холмы и увидеть Сойку с Малым и их детей. Я хотел бы приехать в город Сарал, стоящий на берегу моря, где жил Ладо. Я хотел бы вернуть Алю и брата. Я хотел бы жениться на Марии и прожить с ней всю жизнь счастливо. Я очень хотел бы все это…
Я снял шляпу и положил ее на снег, потом пальто, джемпер и рубашку. Чувство дикого холода не заставило себя ждать: оно сразу же обрушилось на меня мощным приступом дрожи. Я лег на заготовленное место, усмехнувшись, подумав про себя о таком приятном ложе смерти, и гадкая, скользкая мысль, будто маленькая ящерка, проскочила у меня в голове: «Что если я ошибаюсь, и я на самом деле обрекаю себя на настоящую смерть?».
Мария склонилась надо мной и с глазами, полными ужаса и сострадания, смотрела, как мое тело сотрясает лихорадочная дрожь. Мое сердце начало учащенно биться, а мозг, чувствуя настоящую угрозу для жизни, бунтовал, заставлял одуматься и прекратить пугать его. После шоковой лихорадки, казавшейся мне вечной, и бунтующего сознания, отказывающегося принимать мое стремление к самоубийству, наступила легкая апатия и сонливость. Я захотел спать. Веки постепенно наливались свинцом, но я не мог закрыть их: я хотел смотреть на серые горящие глаза Марии. Я смотрел на ее вздрагивающие ресницы, сжавшиеся от боли губы и светлые растрепавшиеся волосы, слегка обдуваемые, как пшеничные колоски, среди белоснежной пустыни.