— Может, не следует особенно бояться? Такая публика ценит доверие. Мне ведь приходилось с ними близко сталкиваться… в свое время. У воров свои понятия о гордости и чести. Самому что ни на есть отчаянному ворюге поручали хлеб на пайки делить на бригаду. После хоть на весах проверяй — грамм в грамм!.. И крошки не утаит…
Беседу прервали короткие телефонные звонки. Дорофеев взял трубку:
— Давайте! Спасибо… Мне директора… Алло, алло! Кто это? Дмитрий Константинович? Привет, Дорофеев говорит… Добрый день. Как дела? С перевыполнением? Рад. Мы тоже. Послушай, там у тебя на обучении с нашего завода Лихова находится. На тарозашивочной… Узнай, как она там. Я у телефона подожду… Давай! — Андрею Михайловичу объяснил, прикрыв трубку ладонью: — По внутреннему в цех звонит… Значит, свои понятия о чести и гордости! Может, и так. Рискнем.
— Неплохо бы в газете заметку дать об Одинцове, — предложил Андрей Михайлович. — Описать, как он в неимоверной жаре работал. И выдержал! Для него это вроде подвига.
— Поручу Кудреватому, пусть распишет. С портретом! Да-да, слушаю! — прокричал он в трубку. — Учится? Старательная, говорят? Спасибо, Дмитрий Константинович! Передай привет. Лиховой привет передай! От кого? Она знает… И от меня тоже. Обязательно. Скажи, от Василия Александровича и Андрея Михайловича… Ну, будь здоров! Да, послушай, что скажу! В Виннице был. Смотрел печь КС. Здорово! Могу тебе чертежи прислать… Ладно, пришлю… И с Воскресенского пришлю. Мойжес поехал туда. Оба варианта тебе дам. Поклон супруге… Лида? Лида здорова. Передам.
Дорофеев положил трубку.
— Слыхали? Работает Лихова! Все в порядке…
Помолчали. Наконец Дорофеев произнес задумчиво, имея в виду троих бывших воров:
— Пожалуй, прав был Мурад Гулямович, настояв на том, чтобы я их взял на завод. И в поселке, и на заводе тем более нет условий для рецидива. Среда не та! Если в этих условиях у Лиховой наметилось сердечное влечение, то можно надеяться, что больше не свихнется. Как вы думаете, мудрейший и добрейший Андрей Михайлович?
— Кто знает? — откликнулся тот. — Грисс — человек во всех отношениях незаурядный. Не знаю, стоит ли удивляться, почему он решил, что именно Ольга — та женщина, которая ему нужна… Что-то он в ней разглядел такое, чего не увидел в других.
— Может быть, его привлекла псевдоромантичность судьбы Лиховой? — предположил Сергей Петрович.
— Он для этого слишком цельный человек. После романтики полетов за звуковым барьером вряд ли бывшая воровка, как таковая, вскружит ему голову… А вам не кажется, Сергей Петрович, что мы из доброго побуждения по-стариковски начинаем перемывать косточки молодым?
— Нет, не кажется! Для Лиховой близость такого человека, как Грисс, может оказаться решающей. В ее становлении, я имею в виду. Так же, как любовная неудача может отшвырнуть ее назад, может дать ей повод подумать, что это логический исход для бывшей воровки. Ну, вроде того, что порядочные женятся на порядочных или еще что-то в этом роде…
— И Одинцов и Лихова — молодые. Из них еще можно сделать людей. А вот этот, третий…
— Дурнов, — подсказал Дорофеев.
— Да, он… Этот сложнее. Из него вряд ли что вылепишь. Не тот возраст, когда пересматривают жизненные позиции. Это все равно, что из резины пытаться лепить: пока мнешь — поддается, отпустил — опять в прежнем виде… Его заинтересовать может только покой, если он устал. А если нет? Вряд ли он может увлечься серьезно работой или женщиной.
Андрей Михайлович поднялся из глубокого кресла, Сергей Петрович помог ему надеть пальто, проводил за дверь.
В приемной сидел Одинцов.
— Вы ко мне, Одинцов?
— К вам, товарищ Дорофеев.
— Проходите.
…Иван получил вчера зарплату. Расписался в двух ведомостях: по нарядам и за работу в воскресный день. Он встал в очередь к столику, на котором в ящике из чьего-то письменного стола лежали пачки денег — рубли, трешницы, пятерки и десятки, а в жестянке из-под тахинной халвы — в одной куче серебро и медяки.
Можно было взять десятками, но Иван предпочел пятерки и трешницы. Пачка толще вроде…. Мелочь взять постеснялся. Не какой-нибудь он, Одинцов, крохобор, чтобы из жестянки монетки набирать!
— Хорошо заработал, — без зависти, уважительно отметил Зайцев, получавший деньги за Иваном.
Одинцов блеснул золотым зубом, подмигнул:
— На старые перевести, кусок без малого! А ты сколько, Петр?
— Семьдесят три… Если тебе не помогал бы варить — не натянул бы столько… А ты мелочь возьми, Иван. А то получится, будто кто-то сам себя обсчитал. Деньги в кассе останутся — кассир ведомость обратно не примет.