Глядя, как уходит из поля зрения дядя Лео, — родной человек, последний мостик к прежней моей жизни, — я пришептывала что-то взволнованно, бессознательно. Стеклянная дверь за дядей затворилась, и я сообразила — что же все-таки шепчу. Удивительно: будто испорченная грампластинка, я бесконечно повторяла «Счастливого вам полета!», «Счастливого вам полета!»…
«Ах, дядя! Мне жаль тебя, мне жаль себя, но я обязана сделать этот шаг — иначе мне не вернуться к жизни».
Скоро объявили регистрацию и посадку.
В самолете мне стало по-настоящему страшно: я ведь летела (юная птица-феникс) за тридевять земель, в чужой, совершенно незнакомый город, хотя в нем когда-то и жили мои предки. И летела я не налегке, а с багажом усталости после только что пережитой да и, пожалуй, не пережитой еще трагедии (переживать мне ее, вероятнее всего, предстоит до конца жизни).
Я сравнивала себя с человеком, бегущим по какой-то местности в кромешной темноте. Что ожидало меня впереди — яма, бездонная пропасть, глухая стена, омут или все-таки яркий свет, залитая солнцем цветущая поляна? Нет, что угодно, только не солнечная поляна. Вряд ли после случившегося в моей жизни еще проглянет солнце. С высокого утеса я прыгнула в бездонную черную пропасть, зажмурив глаза, сжав зубы, расправив неокрепшие, обсыпанные пеплом, крылья, и падала, падала… ледяной ветер бил в лицо…
Какой-то мужчина сидел рядом со мной. Он легонько тронул меня за плечо:
— Девушка, вам плохо? Девушка…
«Почему он подумал, что мне плохо?» Самолет уверенно набирал высоту и летел за уходящим солнцем. Самолет услужливо догонял для меня солнце, но никак не мог догнать. И я падала, падала… сломанные крылышки трепыхались за спиной, кружилась голова, холод сковывал тело и болело сердце.
Я открыла глаза:
— Нет, ничего… летим… Нам долго лететь?
— Долго, — у мужчины было доброе участливое лицо. — Так долго, что можно сказать: всю жизнь.
Я улыбнулась его шутке через силу. Но смысл ее мне пришелся по душе. Лететь целую жизнь, даже со сломанными крыльями! И несмотря ни на что! Очень к месту сказанные слова. Мужчина этот показался мне симпатичным. Ему было лет пятьдесят; худощавый, светленький, с голубыми глазами, кажется, невысокий.
Мы разговорились. Точнее, говорил преимущественно он. Я отвечала односложно, если он о чем-нибудь прямо спрашивал меня.
Он возвращался в Санкт-Петербург из командировки. Он — завпост (заведующий постановочной частью) в театре оперы и балета (театру возвращено старое имя — Мариинский). Он зачем-то сделал мне тонкий комплимент: сказал, что считал бы свою командировку неудачной, если бы не встретил меня. И просил рассказать немного о себе. Мне же ничего рассказывать не хотелось. Сгорели мосты… Я открыла ему только, что ткнула пальцем в небо и лечу куда глаза глядят, — в полной темноте. И указала за иллюминатор.
Мой новый знакомый удивленно вскинул бровь и сказал, что я отважилась на сильный поступок. О причинах этого поступка — человек тактичный — допытываться не стал. Он поразмыслил немного и предложил мне работу секретаря в своей приемной и двести рублей оклада, плюс сорок процентов прогрессивки (даже с учетом инфляции это было неплохое предложение).
— Я подумаю, — был мой ответ.
Я полагала, он шутит, и на этом разговор закончится. Но мой собеседник вдруг стал совершенно серьезен:
— Сколько времени вам требуется для размышления?
— До конца полета, — я почему-то опять кивнула на иллюминатор.
А он кивнул мне:
— Я не ошибся в вас. Вы мне действительно подходите. Мне в приемной нужен сотрудник, умеющий быстро принимать решения.
Я подумала, что этот человек очень проницательный: он сумел рассмотреть во мне качество, о наличии которого я и сама не подозревала. Мне казалось, что я как раз — неуверенный в себе человек и слишком долго решаюсь на простейшие поступки.
Он помолчал минуту, потом сказал (словно вопрос уже был решен):
— Сначала поживете в общежитии, а потом и квартиру вам выделим. От театра. Прописку и прочее я беру на себя.
Так и получилось, что вошла я в самолет несостоявшимся (без пяти минут) доктором, выжженным изнутри, опустошенным горем человеком, а ступила на бетонное покрытие Пулково уже как бы человеком иным — заново народившимся, секретарем завпоста всемирно известного театра, сотрудником с двумястами рублями оклада, сорока процентами прогрессивки и некоторыми, хотя и весьма туманными, перспективами.