Греметь бы деду Хасана кандалами по нескончаемому слезному тракту, гнуть могучую спину над черными каторжными тачками, да ветер с Невы развеял собравшиеся над его головой тучи. Раскрылись тяжелые двери тюрьмы, и первой, кого увидел дед, была его милая Алина, розовая-розовая — то ли от волнения, то ли от красного знамени, что высоко подняла она своими белыми и совсем неслабыми руками.
Отец Хасана унаследовал от деда такую же горячую беспокойную кровь. Был он геологом. Сотни, если не тысячи, километров исходил не знающими усталости ногами. А совсем недавно умчался со своей такой же беспокойной, непоседливой женой в Казахстан, к Черным горам, искать фосфориты. Остался Хасан с дедом. От былой красоты деда сохранился только нос с горбинкой, да глаза черные-черные, даже какие-то жгучие на смуглом лице, обрамленном белыми, как первый снег, густыми волнистыми волосами. Поседел дед в один день и в один день постарел. Случилось это на Балканах в последний год войны. Был теплый весенний день, одевались горы свежей зеленью, цвели яркие — им и война нипочем цветы, плыли в небе легкие прозрачные облака. Под этим высоким небом, по мягкой траве, по ярким цветам шел дед. А рядом шла Алина все такая же беленькая, как в юности, только вместо платья — защитная гимнастерка, вместо крошечных туфелек — крошечные, точно игрушечные, сапожки. Поднял ее лед своими сильными руками, подбросил к небу, а потом осторожно поставил на землю, прямо и цветы, и поцеловал глубокую морщинку между бровями.
— Ох ты, доктор, мой доктор! Сколько ж я не видел тебя, северное мое сияние!
Засмеялась Алина, побежала и вдруг споткнулась, закачалась и упала. Гулким эхом пронесся по горам выстрел. Его только сейчас услышал дед. Вскрикнул, бросился к жене, а у нее глаза синие-синие, что небо, и в глазах облака пушистые. Еще больше побледнела белая лилия, уронила голову на пахучие балканские трапы, и смолкло сердце. Тихо-тихо стало в ее груди. И сразу померк для деда день, потеряли запах цветы.
Как кончилась война, приехал дед сюда на Балканы и не сдвинулся бы с места, ни на шаг не отошел бы от этой могилы, да разыскал его сын, отважный танкист, вся грудь в орденах. Немногим позднее отца и матери, окончив танковое училище, ушел он на фронт. Все долгие военные годы хотел свидеться, да не пришлось: на разных фронтах они были. А когда встретились, и не узнал родителя: поседел, постарел, сгорбилась прямая сильная спина — крепко скрутила его смерть жены.
Сын не говорил жалостливых слов, только взял за плечи, притянул к себе и сказал просто:
— Поедем, отец… Или ты забыл, что ждет нас на севере новая маленькая Алина?
И дед поехал. Никогда не плакавший, горько заплакал он, увидев длинные златокудрые косы крошечной Лины, привязался к ней сердцем, а когда появился на свет внук Хасан, полюбил и его. Рос Хасан вроде бы незаметно, тихо. Но чувствовал дед даже в его молчаливости решительность в поступках, преданность друзьям, заботливую, почти девичью нежность к людям.
Хасан нелегко сходился с товарищами, но уж если сходился готов был идти за них и в огонь, и в воду. К рыжеволосой Катьке привязан он был, что нитка к иголке. Ребята и смеялись над ним, и дразнили, женихом и невестой обзывали, а Хасан хоть бы что. Трогать его боялись в двенадцать лет. Хасан легко, для забавы крестился десятикилограммовой гирей десять раз. Такого не мог сделать никто даже, из старшеклассников. Понятно, что те, кто учился с Хасаном в одном классе, особенно с ним не задирались. Зато к Катьке полезли все скопом. Вот тогда-то и начал Хасан учить Катьку самбо. Польза была двойная: всегда слабенькая, хворая Катька окрепла, а однажды, испытав на себе приемы восточной борьбы, перестал к ней лезть и Жорка, самый нахальный парень, прокоптивший в мальчишеской уборной все стены своими папиросами.
Иринке Хасан понравился. Исходила от него какая-то удивительная, спокойная сила, подкупало ласковое, но совсем неоскорбительное отношение к девочкам.
— От любви к женщине родилось все прекрасное на земле, — услышала как-то Иринка. Сам ли это придумал Хасан или вычитал где. Иринка не знала. Но задумалась. Чувствовался в этих словах какой-то высокий, еще неосознанный смысл. Спросила бабушку. Та ответила негромко:
— Женщина, если она гордая, душой красивая, самого что ни на есть разухабистого мужика на место поставить может. А то вот я иду однажды, стоит компания. Парни лет по семнадцати, девчонки тоже. Парни ругаются, что ямщики заезжие, а девчонки только хихикают в кулачки. Ни стыда, ни совести, ни гордости женской. Забыли, что вот с такой, как они, великая Джиоконда написана. Что Венера Милосская безрукая, а и перед ней до сих пор замираешь в восхищении. Великую красоту должна нести и себе женщина, красоту в мыслях, делах, стремлениях и, конечно, в поведении. А ты вот у меня прыгаешь, как коза, — докончила бабушка неожиданно. — Перед тобой и мальчишки козлами заскачут. Никакой в тебе солидности нет. А ведь тринадцать лет скоро.