Признаться, я был удивлен безмерно, услышав все это, и снова попросил разъяснений.
— Так ведь тут и младенчику ясно! — сказал Василий Петрович с тем же торжеством. — «По собственному желанию» — формулировочка ядовитая, многозначительная, затасканная, за ней все что угодно может скрываться. Она настораживает и внушает бдительность. А «за глупость» — это несерьезно, это анекдот. Кто же поверит, что лицо, состоящее на государственной службе, — и вдруг глупое?!
Он плотоядно ухмыльнулся и прибавил:
— Я еще этого дурака Буркина по судам затаскаю, я из него сок пущу, он у меня еще попляшет! Экспертизу потребую медицинскую — пусть врачи определят, какие у меня умственные способности. Добьюсь, что восстановят меня на прежней работе, сдеру с Буркина за вынужденный прогул, а тогда уж сам уйду «по семейным обстоятельствам».
Я посмотрел на глупое, самодовольное лицо Василия Петровича и подумал:
«Да-а-а, вот тебе и дурак!»
1956
ПИЯВОЧКА
В половине двенадцатого из спальни доносится кряхтение. Вслед за этим в столовую в японском цветном халате, надетом на ночную рубашку, входит Татьяна Львовна — жена Николая Петровича, очень красивая шатенка, несколько монументального телосложения — и твердой рукой снимает телефонную трубку.
Детей у Татьяны Львовны нет. Она против деторождения из соображений эстетического порядка: дети портят фигуру и вообще… пищат! Работать она не может по той простой причине, что ничего не умеет делать. Пробовала Татьяна Львовна заняться иностранными языками, но оказалось, что больше десяти слов не может запомнить. Поэтому ее познания по французскому языку ограничиваются фразой: «Дайте мне чаю», а но немецкому — «Мой брат стоит у окна».
Единственное, что Татьяна Львовна умеет делать великолепно, неподражаемо, классически, — это ревновать. Она ревнует Николая Петровича ко всем без исключения знакомым, малознакомым и вовсе незнакомым женщинам, а также и к его первой жене, которая с дочерью живет где-то в Сибири.
Сегодня ее рабочий день начитается с телефонного разговора:
— Можно Николая Петровича?.. Это ты? Это я.
Трубка голосом Николая Петровича робко говорит:
— С добрым утром, Танюша! Ты можешь позвонить через полчасика? У меня, понимаешь ли, срочный доклад. Надо просмотреть кое-какой материалец.
— Я знаю, как этот материалец зовут, знаю!
— Его зовут «Итоги выполнения строительной программы за четвертый квартал текущего операционного года».
— Никаким его кварталом не зовут. Его зовут — Ниночка. Твоя секретарша… Эта рыжая дура.
— Во-первых, Ниночка — брюнетка. А во-вторых, ее даже в тресте нет. Она больна.
— Все равно рыжая дура. Откуда ты знаешь, что она больна?
— Она прислала мне бюллетень.
— Николай, если ты немедленно не пришлешь мне с курьером этот бюллетень, я не знаю, что я с тобой сделаю!
Молчание.
— Николай, — томно вздыхает Татьяна Львовна, — Николай, оно же минуту скажи мне что-нибудь ласковое. У меня вся душа изныла.
Трубка молчит. Потом с легким стоном тупо сообщает:
— Пиявочка!
— Почему пиявочка?
— Потому что мешаешь мне работать.
Татьяна Львовна с силой бросает трубку и начинает бегать по комнате. Халатик ее раздувается, непричесанные волосы стоят дыбом.
«Все ясно, — лихорадочно размышляет Татьяна Львовна, — он меня разлюбил. Кончено! Но эта девчонка-секретарша тут ни при чем. Это не она. Это Вера Антоновна! Недаром она на него так смотрела тогда, у Периловых».
Страшные картины одна за другой проносятся в мозгу Татьяны Львовны. Вот Николай Петрович бросает ее. Вот, даже не успев выкупить норковую шубку, она уезжает в Тулу, к матери. Вот Вера Антоновна, хищно хохоча, входит в столовую. В ее столовую!
Татьяна Львовна снова бросается к телефону:
— Можно Николая Петровича? Это Николай Петрович? Говорит Вера Антоновна!
Трубка удивляется:
— Здравствуйте… Вера Антоновна! Каким ветром вас ко мне надуло?
— Он еще спрашивает. Николай, говори свободно, не бойся, его нет дома.
— Кого нет дома? Ничего не понимаю.
— Мужа нет дома. Сию же минуту… это самое… скажи мне что-нибудь ласковое.
— Во-первых, Вера Антоновна, я не помню, чтобы мы с вами пили на брудершафт, во-вторых, из тебя, Танька, артистки все равно не выйдет, в-третьих, еще раз умоляю: не мешай мне работать.