Две пенсии они получали на старости‚ самые малые пенсии‚ и непременная сберкнижка‚ с которой запрещалось снимать.
– Это – детям.
Усидеть дома не мог‚ а потому и занимался ремонтом синагоги на улице Архипова‚ устраивал там седер на Песах‚ ежегодный седер для стариков. Заботился о курах и прочей снеди к пасхальному столу; заранее закупал изюм‚ чтобы заложить в бутыли для получения вина; загодя обзванивал рыбные магазины‚ где заведующими были евреи‚ чтобы приберегли живого карпа. Всю праздничную неделю нищие старики и старухи по-царски обедали в синагоге‚ с рыбой и мясом‚ а он следил за тем‚ чтобы провизии достало на всех. Открываю по случаю теперешнюю книгу‚ а там фотография: "Пасхальный седер в Москве‚ 1960-ые годы". Стол для мужчин. Стол для женщин. Тарелки с едой. Графины с вином. Маца. А вот и он: стоит сбоку‚ у стены‚ и белая ермолка на голове (эту ермолку надевали сыновья мои‚ когда стояли под хупой‚ тут‚ в Израиле‚ может‚ и внук наденет). Смотрит отец‚ как едят за столами‚ и удовольствие проглядывает на лице: значит‚ нравилось ему кормить людей. Вот ведь какая штука: здесь уже‚ в Иерусалиме‚ призывали меня в армию‚ и однажды на базе‚ "кухонным мужиком"‚ кормил я роту солдат. Две роты. Хотите верьте – хотите нет: они ели‚ двести мужиков зараз‚ только успевай подтаскивать‚ а я ходил меж столов и удовольствие получал от этого‚ удовольствие несказатнное.
Делали ему операцию: удаление катаракты. Велели: лежать – не двигаться‚ и повезли из операционной на каталке. "Стоп!" – сказал он‚ встал‚ пошел в туалет. "Ты что делаешь?!" – закричал я. Он даже не ответил. Сделал свое дело‚ сел в каталку – повезли дальше. Был у него инфаркт‚ и снова велели не двигаться. Наутро поднялся с кровати и это был конец. Племянница вспоминала: "Он был хорош собою. Всю жизнь. В гробу он лежал – красавец".
Катафалк отъезжает от синагоги.
Медленно и печально.
Вниз‚ вниз‚ вниз.
Старики идут следом. До угла. До первого поворота. Им провожать друг друга. И возвращаться обратно. И ждать своей очереди.
Последнему проводить всех.
Мама оставалась без него одиннадцать месяцев. Прожили вместе пятьдесят два года‚ похоронены в одной ограде на Востряковском кладбище. Прах их в земле чужой. Прах их в земле родной. Прах там‚ где застала их жизнь.
...а в комнате‚ за затворенной дверью‚ за зашторенными окнами‚ так и осталось без видимых перемен.
Под крышей. На последнем этаже. С видом на бульвар.
Шкаф стоит в комнате. Сервант. Абажур в три рожка. Стол под тяжелой коричневой скатертью. Телевизор с занавешенным экраном. Часы наискосок на стене: иначе они не ходят. Фото детей под стеклом: голова к голове. Диванчик с подушками‚ где спала мама. Вешалка в углу. Репродуктор.
Будто вышли из комнаты на время‚ но скоро вернутся‚ отворят форточку‚ проветрят‚ станут опять жить.
Подрагивают стекла в огромных рамах.
Тюль топорщится‚ запыленный.
Бульвар бормочет за окном невнятными голосами‚ будто извиняется за всё.
– Знаешь‚ – говорит он‚ – я бы чего-нибудь поел.
– Ешь‚ – говорит она. – Открывай холодильник и ешь.
Старенький‚ безотказный "Газоаппарат".
Котлетка. Два помидора. Овощной суп на завтра в стеклянной баночке. Конфитюр. Маслины на розетке. Оставшийся с обеда салат. Зеленый лучок в банке из-под майонеза‚ нарезанный про запас.
– Я не хочу этого‚ – говорит он.
– Иди в ресторан‚ – говорит она.
Две рюмки водки он выпивал когда-то.
С мороза. Перед обедом. Воротившись с работы.
Две рюмки из граненого графинчика с притертой пробкой‚ где плавала лимонная корка.
Отобедав‚ закуривал папиросу.
Одну за целый день.
Две рюмки водки ему разрешались на старости. Две полные‚ до краев‚ рюмки на всяких там именинах-праздниках. Больше ему не давали. Больше и сам не брал.
Две рюмки‚ перед которыми оживлялся в предвкушении.
С которых задремывал.
– Сделать тебе яичницу? – спрашивает она.
– Не хочу яичницу.
– Сварить тебе яичко?
Тогда он обиженно садится за стол и ест хлеб с маслинами. Огромные куски мягкого белого батона и мелкие‚ черные маслины‚ сморщенные‚ как пальцы у прачки-негритянки. Любовь к маслинам у него с Одессы.
Косточки он кладет на клеенку.
– Тебе это вредно‚ – говорит она.
И отворачивается‚ чтобы не видеть.
Тогда он ест хлеб с конфитюром.
Огромные куски мягкого белого батона‚ густо обмазанные по краям.