К родителям приходили гости‚ и брат вспоминал: "На столе пирог‚ чай‚ а вокруг стола папа‚ мама и дядя с тетей. Все говорят сразу и обо всём‚ время от времени мне советуют: "Спи". Как-то предполагалось‚ что в двух метрах от стола можно заснуть. Но вот время становится критическим для бодрствования детей: "Всё. Мы уходим!" Тушат свет и замолкают‚ иногда прячут головы под скатерть; я долго приглядываюсь (после света плохо видно) и кричу от восторга: "Я вас вижу!" В конце концов‚ я засыпал".
Няня жила у нас‚ няня Куня‚ Фекла Тимофеевна Щербакова. Обо мне еще и мысли не было‚ а она уж приехала из деревни‚ детей на сестру оставила в голоде-холоде‚ на мякинной еде. Всякую копейку туда отправляла‚ осенью ездила проведать‚ ситец везла‚ баранки с пшеном‚ а брат за нее письма в деревню писал‚ на листах в косую линеечку: "Низко всем вам кланяюсь и заочно крепко целую". Всю любовь‚ от детей оторванная‚ на Бобочку перенесла: купала‚ кормила‚ горшки выносила‚ в болезнях выхаживала‚ всей деревне карточку показывала‚ хвастаясь его успехами‚ сама неграмотная‚ фамилию написать не умевшая. "Когда я вырасту‚ – твердо пообещал Бобочка‚ – куплю нам избушку. Уедем отсюда‚ вдвоем жить станем".
Было лето. Мы жили в Бердянске‚ жарили на хозяйском примусе головастых бычков‚ лепили неисчислимые вареники с вишнями‚ вылавливали на закуску из глубокого колодца ледяные‚ прохваченные насквозь холодом‚ постанывающие под ножом арбузы‚ завтракали по утрам жареной рыбой со сладким печеньем‚ потому что в городе были перебои с хлебом‚ у магазинов томились долгие‚ пропыленные очереди‚ и приезжим продавали только печенье. Раз приехали‚ значит богатые. Раз богатые, ешьте печенье. После завтрака шли на пляж‚ чинно усаживались под грибком‚ лениво щурились на зыбкое‚ слоистое марево‚ пересыпая в ладонях каленый песочек‚ наслаждаясь напоследок уходящей безмятежностью‚ загодя‚ на годы вперед‚ набираясь сил‚ покоя‚ тепла‚ будто прожаривались перед ледяными страхами. Море равнодушно накатывало на берег‚ лизало песок пенным языком‚ и это в Бердянске (а не где-то там‚ куда я их определил) волнами налетали на город несметные тучи божьих коровок‚ без сил валились на песок‚ красным шевелящимся ковром накрывали пляж и широкую полосу ленивого прибоя‚ легким ветерком сдувались в море. Откуда они взялись‚ куда летели‚ какая сила гнала‚ будто охваченных ужасом‚ на верную погибель? В Бердянске‚ уверяли старожилы‚ подобного еще не бывало. Не бывало‚ а вот оно – есть. Конец августа. Начало бархатного сезона. Море Азовское. Лето предвоенное.
По пляжу бродил фотограф в закатанных по колено штанах‚ в соломенной шляпе с обвислыми полями. Под навесом его дожидался аппарат на треноге‚ стеклянным глазом уныло глядел вдаль‚ а на разрисованной фанере лихо танцевал лезгинку джигит в черкеске‚ с кинжалом за поясом: вместо лица дырка. Желающий себя увековечить просовывал голову в дыру под папахой и делал свирепый вид‚ столь необходимый для кавказского танца. Но мы под навес не ходили и голову в дыру не совали. У брата был "Фотокор" на выдвижной деревянной треноге‚ в который вставляли кассеты со стеклянными пластинками. Фотографии с той поры‚ блеклые‚ не от недостатка старания, – они у меня. Вот собака хозяйская‚ печальная замухрышка Кукла: по сей день помню. Вот я в лодке и мама рядом‚ в цветастом сарафане: такая пока безмятежная. Вот я на берегу и чернявые детишки с Украины‚ пляжные мои знакомцы: в каком рву смерть приняли? И опять я с мамой в обнимку‚ а сарафан тот же: не было‚ видно‚ другого. А вот и брат мой на причальных мостках‚ где к ночи слышались выдохи моря‚ и где отчаянно кидались с высоты‚ в темную бездну‚ пузом об воду‚ опускаясь в жуткие глубины‚ чтобы вынырнуть затем наружу‚ колотя руками-ногами‚ задохнувшись‚ в сладостном ужасе‚ и сердце пуганой птицей колотилось о тонкие ребра. И опять брат мой‚ девять на двенадцать: босиком‚ с ведром у колодца‚ по-детски прелестный‚ с уходящей пухловатостью губ. Подрастет и на войну.