На этом, собственно говоря, допросы Анны Владимировны и закончились. Следователи пытались еще копнуть там и сям, уточнить те или иные детали, надеясь поймать допрашиваемую на каких-нибудь противоречиях, но всё это уже были мелочи. После того, как, расколовшись в лжесвидетельстве при опознании кишиневского трупа, вдова Пескаря стала на путь признательных показаний, она упорно твердила одно и то же, не поддаваясь ни на какие уловки и, видимо, не собираясь ничего добавлять к уже сказанному. Следователи, разумеется, вовсе не принимали показания нашей героини за чистую монету и с крайним сомнением оценивали их истинность. С одной стороны, всё могло быть так (или почти так), как она рассказывала, но с другой... Можно ли было полагаться на свидетельницу, которая уже наглядно продемонстрировала, что вполне способна хладнокровно лгать представителям закона и – по предварительному сговору со своим мужем – добиваться получения ложного свидетельства о его смерти? А если доверять ей нельзя, то как провести границу между тем, что в ее рассказах соответствует действительности, и тем, что она выдумывает, чтобы утаить истину от ведущих допрос или по каким-то своим соображениям представить ее в искаженном виде? И как раз в этом отношении следствие вынуждено было продвигаться в густом тумане – никакой определенности добиться здесь было невозможно. Ясно ведь, что, будучи женщиной неглупой, Анна Владимировна быстро призналась в фальшивом опознании, поскольку ложность сведений, данных ею кишиневской полиции, была очевидной. Но она прекрасно понимала, что всё остальное в ее свидетельствах проверке не поддается: тот, о ком она рассказывала, был мертв, а других фигурантов, способных уличить ее во лжи или в существенном искажении фактов, просто не существовало. Единственный, о чьих словах и поступках она поведала следователям, был Пескарь, и следовательно, она могла спокойно приписывать ему всё, что считала нужным. Возразить ей он уже не мог.
Наиболее подозрительными в показаниях свидетельницы следователи считали два момента. Во-первых, определенные сомнения вызывало ее утверждение о том, что муж подался в бега внезапно, ни словом не предупредив ее об этом своем решении, и что она ничего не знала о его судьбе до находки в колодце приписанных ему останков и затем до якобы ошеломившего ее звонка от супруга, ни с того, ни с сего надумавшего «воскреснуть» и при этом попросившего еще раз его официально «похоронить». Конечно, нельзя исключить, что так было и на самом деле. Но не менее вероятным кажется и предположение, что уговор между супругами существовал уже с самого начала сей истории и что наша героиня на протяжении всех этих месяцев была в курсе происходящих с Пескарем событий, а, возможно, и поддерживала с ним какую-то связь. Правда, в этом случае картинку сильно портит совершенно нелогичное и не имеющее никакого объяснения появление на свет второго свидетельства о смерти. С какой бы стати решивший бесследно исчезнуть Пескарь загодя запланировал бы фальсификацию двух (!) своих похорон и заранее договорился бы с женой о том, как она будет дважды опознавать его останки? Может ли в этом быть какой-то рациональный смысл? Что он такое мог планировать? Что это за планы, для осуществления которых мог потребоваться такой неординарный финт? Сколько ни ломай голову, ничего разумного по этому поводу в нее не приходит. В то же время такие рассуждения нельзя и считать противоречащими возможности пресловутого сговора. Была ли договоренность между супругами или ее не было, это никак не может повлиять на оценку второго свидетельства о смерти как абсолютно бессмысленного, а мотива, побудившего Пескаря вторично инсценировать свою смерть, как загадочного и не находящего разумного объяснения в известных нам материалах дела[11]. Насколько мы знаем (и отнюдь не со слов сомнительной свидетельницы), Пескарь к этому времени уже легализовался под именем Мунтяну, никто беглеца уже не искал, а все, у кого были к нему претензии, могли, в лучшем случае, отправиться на кладбище и облегчить себе душу, плюнув на могилу ненавистного мошенника и ворюги, – он уже был похоронен, и взять с него было нечего. Но тогда какой же смысл снова возвращаться к этой теме и еще раз подтверждать, что Пескарь и в самом деле умер? Могла ли вдова внести ясность в этот несообразный со здравым смыслом эпизод? Теоретически рассуждая, такой возможности исключить было нельзя, хотя она и уверяла, что сама не понимает, зачем ее муж это затеял. Но какого разъяснения загадки можно было бы от нее ожидать? Что такое она могла знать и упорно скрывать? И зачем бы это было ей нужно? Как ни крути эту проблему, и так, и сяк, ничего придумать не получается.
11
Стоит, вероятно, особо отметить, что привлечение к объяснению загадочного события пресловутой глубоко законспирированной организации, возможную роль которой в судьбе Пескаря (вообще) и в описываемой конкретной афере (в частности) мы уже обсуждали, мало что дает для понимания сути дела. Как ни таинственны поступки и ход мыслей современных