У Тадаса застучали зубы. Кочерга дрожала у него в руках. Она была страшно тяжелая.
— Как ты думаешь, что в этом вагоне? — тихо спросил Альгис. Нетерпение и радость звенели в его голосе.
— Может, мар-ме-лад, — пробормотал Тадас. — Немцы любят мар-ме-лад…
В темноте Альгис заметил какую-то надпись на вагонной двери. Наконец ему удалось ее разобрать. Крупными буквами мелом было написано „Nach Deutschland“.
— Нах Дойчланд? Что бы это могло значить? — озабоченно сказал Альгис. — Чего доброго, тут и консервов не будет.
— Тогда будут трофеи. Тро-фе-и. Воен-ная до-бы-ча. Попятно? Ско-рей от-крывай…
Альгис рванул дверь. Но дверь была тяжелая и не двигалась с места. Тогда они ухватились за нее вдвоем, напрягая все силы. Тадас выронил кочергу. Раскаленное железо громко фыркнуло в снегу.
Теперь они больше не думали о кочерге. Они толкали дверь, и она наконец поддалась. Альгис сунул руку в образовавшуюся щель, но вдруг отдернул ее, словно прикоснувшись к какому-то раскаленному предмету. Но кругом стояла стужа, и заборы трещали от холода.
— Башмаки! — испуганно прошептал он.
— Что?
— Там башмаки. Много башмаков… И, кажется, человеческие ноги.
— Не может быть!
— Посвети.
Тадас поднял вверх карманный фонарик и посветил в вагон.
Да, там были башмаки. Много башмаков и ног. Весь вагон был набит замерзшими трупами, они лежали аккуратными штабелями. Подобранные в русских степях, они возвращаются домой. Они возвращаются к своим матерям, которые ждут их в Пруссии и Саксонии, над Рейном и в Берлине.
Мальчики вскрикнули. И, словно откликаясь, где-то невдалеке аукнул паровоз. Потом снова воцарилась тишина. Над небольшим лесом взошла луна, в небе засверкали холодные, синие звезды, состав стал еще чернее, еще страшнее, и было ясно, что он не спешит никуда.
Мальчики бежали со всех ног, словно за ними гналась сама смерть. Они опомнились лишь дома. Угли в печке уже почти погасли, но приемник по-прежнему передавал марши. Звонкие, шумные, победные марши.
У Тадаса громко стучали зубы.
— К черту это радио! — закричал Альгис. Подбежав, он ударил кулаком по приемнику.
Марши смолкли. В печке, среди золы, еще поблескивали крошечные угольки.
МГНОВЕНИЕ И ВЕЧНОСТЬ
Он засиделся в кафе и теперь должен был спешить. Не стоило ждать, пока принесут вторую чашку кофе. Ей-богу, не стоило… Но одна чашка не рассеяла бы усталости. А спектакль длинный, и его роль из трудных. Перед каждым спектаклем он выпивал куда больше кофе, чем ему разрешил врач. Ну, неважно, кофе здесь дают жидкий.
Он шел быстро, размашисто вышагивая по мокрому осеннему тротуару. Студеный ветер хлестал лицо каплями дождя. Осень выдалась ранняя и холодная. Над городом висело серое небо.
Афишная тумба. Он остановился на минуту, прочитал на театральной афише свою фамилию, закурил, застегнул пальто и снова ускорил шаг. Он думал о спектакле. В его голове мелькали фразы, которые вскоре придется произносить на сцене. Премьера. Зал будет набит до отказа. Но почему он вечно волнуется перед премьерой, словно это первый его спектакль? Завтра все будет иначе. Завтра трудно будет понять, почему он волновался. Спектакль, скорее всего, пройдет гладко. Потом аплодисменты, поздравления, возможно, цветы и тяжелая усталость, когда он вернется в свой номер в гостинице. А сегодня вечером, пожалуй, у него опять заноет сердце; в холодном, неприютном гостиничном номере вдруг недостанет воздуха и придется проглотить несколько таблеток. Несколько сладких, круглых таблеток, от которых сердце бьется спокойнее. Они всегда были при нем в кармане пиджака.
Когда он пришел в театр, в коридоре его остановил режиссер и сказал:
— Ты что-то бледноват сегодня. Что с тобой?
Он пожал плечами.
— Не знаю.
— Ах да, совсем забыл тебе сказать, — добавил режиссер, — тебе жена звонила.
— Жена? Что она говорила?
— Ничего. Обещала еще позвонить.
— Вот как, — буркнул он и направился к себе.
Надо было готовиться к спектаклю.
Сидя перед огромным зеркалом в уборной, он видел свое усталое лицо, с испариной на лбу. Сегодня ему сильно не нравилось свое лицо, словно это было изображение какого-то чужого, неприятного для него человека. Грим малость изменил его, но выражение осталось прежнее, и болезненная бледность не сошла. Изображение раздражало и возмущало его. Электрический свет резал глаза.
В пепельнице догорал окурок. Дым извивался над его головой тонкими, голубыми прядями. Звонила жена. Почему она так неожиданно позвонила? Не иначе, как что-то случилось. Может быть, захворал сын? Когда он уезжал, сын прихварывал. А вдруг мальчик угодил под машину? Сколько раз он говорил, чтоб не пускали его одного на улицу! Не послушались… Никогда его не слушают. А теперь вот звонят…