— На что он живет?
— Так и живет. Малость подрабатывает в артели, а летом угрей вот продает, — рассмеялся парикмахер. — И странная штука — никто на него не сердится. Такой уж человек. Мухи не обидит.
— А лечиться не пробовал? — спросил я, раскуривая трубку.
— Председатель возил в больницу, да ничего не вышло. Доктор спрашивает: «Пьешь, когда денег нет?» А тот отвечает, так это вежливо: «Не пью». Ну, доктор и говорит: «Не алкоголик. Пускай едет домой и трудится».
В тот же день, заглянув вечером в закусочную, я еще раз увидел Беньяминаса. Он сидел в одиночестве, вдрызг пьяный. На столе была почти пустая бутылка. Смотрел он в пол. Заметив меня, он поднял голову и уставился серыми, тусклыми, бесконечно печальными глазами.
Я сел за его столик. Его матовые глаза глядели прямо на меня, но явно ничего не различали. Беньяминас поднял трясущуюся руку, вылил в стакан остатки, выпил и облизал красные губы, словно его мучала страшная, неутолимая жажда.
— Все пьешь и пьешь, — сказал я, затягиваясь трубкой.
— Пью, — тихо ответил он. — Тоска. Черт его знает, какая тоска. А ветер все дует, дует…
Был поздний час. Закусочная опустела. Подавальщицы собирали со столов пустые бутылки. Они грубо поторапливали Беньяминаса:
— Хватит тебе тут торчать. Домой убирайся.
— Хорошо. Я пойду, — смирно сказал Беньяминас. Он поднялся со стула и, шатаясь, исчез за дверью.
Я тоже вышел на воздух. Вечер был темный. Улица и весь поселок лежали во мраке. Ветер порывами приносил с моря мелкий дождь. Я долго еще ходил — чувствовал, что не удастся заснуть. Я уже пошел было домой, как вдруг у меня перед глазами мелькнула долговязая тень. Это был Беньяминас. Он бесшумно бродил по пустым улочкам, все не находя себе места.
Только посреди зимы я снова очутился у моря, чтобы проследить за выполнением проекта. Здание гостиницы уже было готово, начались отделочные работы. Под вечер я освободился и отправился на пляж — я не видел моря зимой.
К воде вела узкая, протоптанная людьми тропа. Снега было много. Деревья стояли тихие; ветви склонялись под тяжестью белых шапок. Ближе к морю, где кружился ветер, сосны качались, ссыпая сверкающий на солнце, рыхлый снег. Небо было голубое, яркое, а на западе — сиреневое: садилось солнце.
Дюны тоже окутал снег. Я спустился к обледеневшему, сверкающему, пустынному берегу. Солнце, отражаясь ото льда на линии прибоя, мучительно резало глаза. Море было сумрачно-серое, алое у горизонта, где повисли исполинские облака, словно сказочные замки. Потом они стали похожи на айсберги, и солнце, ударившись об них, разбивалось, словно хрупкий шар из красного стекла.
Жестокий, ледяной ветер пронизывал насквозь. Я замерз. Руки окоченели. Лицо горело от ветра.
Когда я вернулся в поселок, мне стало чуть теплее — от ходьбы, но меня все еще била дрожь. Я заглянул в закусочную. Здесь было тепло и уютно. Под потолком блуждали клубы дыма; пахло горячей едой. Окна дрожали от гула — распаренные, краснолицые рыбаки горланили вовсю. Мой знакомый парикмахер пиликал на скрипке. Я поздоровался с ним и, разыскав свободный стул, заказал коньяку. Я хотел одного: согреться. Что может быть лучше тепла ветреным зимним вечером?..
Я стал искать глазами Беньяминаса. Почему-то его здесь не было. Может, уехал? Может, окончательно спился? Пиликанье замолкло, и ко мне подсел парикмахер. Он сильно вспотел, лицо пошло красными пятнами. На меня дохнуло вином и одеколоном.
— Привет, — сказал я. — Как живете-можете?
— Спасибо. Шебаршим помаленьку.
— Ну, сегодня вы шебаршите как следует, — рассмеялся я. — Где же Беньяминас? Что-то его не видать.
— Пропал, — сказал парикмахер. — Уже с месяц, как исчез. Эх, сами знаете, неисповедимы пути господни…
Кто-то хватился музыки. Парикмахер вежливо извинился и зажал подбородком скрипку. Он играл новое танго, которое наконец выучил.
ПОД ШЕЛЕСТ ТОПОЛЕЙ
Неподалеку от тракта, по которому днем и ночью тянулись военные грузовики, легковушки и мотоциклы, стоял хутор в окружении старых высоких тополей. На верхушке одного из них, на сломанном колесе от телеги, много лет тому назад свили себе гнездо аисты. Каждую осень они улетали на юг и каждую весну возвращались, как возвращается в родной дом человек, вдоволь поблуждав по белу свету. Много лет аисты выводили птенцов на этом старом тополе. Старики умирали, молодые занимали их место на колесе — поколение за поколением высиживали птенцов в этом гнезде.