Как же я теперь поеду, у меня же нет денег! Мой коллега, хозяин соседней доски, выходит в коридор покурить, нащупывая в кармане спичечный коробок. Он сдержанный и весь какой-то удлиненный, словно только что сошел с картины Эль Греко.
Человек с картины Эль Греко исчезает за дверью. Я выхожу за ним. В коридоре, где нас только двое, куда легче попросить в долг. Это не ново; подобная сцена повторяется довольно часто. Но каждый раз, когда приходится просить денег, я едва справляюсь со смущением и дурацким стыдом. Коллега понимает меня без слов, хоть я не успел даже рта разинуть. Покопавшись в карманах жилета, он вынимает сложенную вчетверо бумажку и спрашивает:
— Сколько тебе?
— Тридцать. (Я говорю первую цифру, которая приходит в голову.)
— Бери пятьдесят, — говорит он, разворачивая бумажку, — пригодятся.
Разумеется, пригодятся! Еще не было случая, чтобы не пригодились. Должник я аккуратный: через месяц-другой возвращаю деньги в наш ходячий банк. А другие забывают. И таким образом наносят вред его финансовой устойчивости. Однако он до сих пор счастливо избежал банкротства. Слава богу. Что бы я без него делал? Мне же надо ехать к больному другу, которому предстоит тяжелая операция. Я куплю апельсины. Наверное, он давно их не пробовал. Апельсины — отличный подарок для больного, особенно зимой. Возьму два-три килограмма, сколько влезет в портфель.
Мы курим, а по коридору носятся сотрудники, хлопают двери, пахнет табаком, гремят шаги по лестнице, кто-то кого-то ищет, кто-то орет в телефон — и так каждый день, до вечера, когда дом пустеет и появляется уборщица с метлой и ведром. Если я задерживаюсь после рабочих часов, то вижу, как она собирает бумажки, вытряхивает окурки из пепельниц, и ей помогают два чумазых, бледных мальчугана, которые заглядываются на развешанные по стенам проекты. Один говорит: «Здесь будет больница». Другой не соглашается: «Не больница, а автобусная станция». Иногда я делюсь с ними леденцами, и дети меня уважают. Я бы хотел оказаться на их месте. Меня бы не мучала бессонница. И я был бы рад приторному леденцу, как двадцать пять лет назад.
Я тушу сигарету и возвращаюсь в рабочую комнату, где стоят рядами чертежные доски. На дворе вихрится снег. В сером пространстве кружатся и кружатся пухлые снежные хлопья, они падают и падают на крыши и улицы. Несколько дней назад шпарил мороз, потом поднялась метель, а когда она затихла, пошел снег — и вот все идет и идет. Не видно конца снегу. Уже завалены мостовые и тротуары. Снег падает с жестоким упорством. Что же будет, если он не перестанет? Мне в голову приходит странная мысль: может статься, он никогда не перестанет, снега навалит до дымоходов, и весь город будет погребен под ним. Был же когда-то потоп! Двигаются же ледники! Почему же не быть снеговой катастрофе? Мы ведь ничего не умеем предвидеть. Мы только констатируем то, что с нами приключается. А, к черту, дурацкая мысль! А все-таки в этом снеге, который валит и валит, на самом деле есть что-то угрожающее, как в предчувствии близкой беды. И мерцание за окном, и серые тени — невеселы, нежеланны, нет в них беззаботности.
Не помешает ли снег моей поездке? Ну, как он может помешать? Куплю билет на автобус и поеду. Только бы не забыть про апельсины! А может, и бутылку хорошего вина? Нет, вина он выпить не сможет, как бы ни хотел. С чего это он разболелся? Ведь был здоров, работал, как вол. И вдруг… Может, потому и заболел, что слишком много работал. Хотел поскорей построить себе квартиру, чтобы не слышать понуканий хозяйки: «Когда вы наконец съедете? Давно вам говорю…» Видно, перенапрягся. Человек — живой двигатель внутреннего сгорания. Когда перегрузка больше, чем позволяет мощность, он портится и выходит из строя. Ремонтируй потом себя! Но человеку врачи еще не могут приделать пластмассовое сердце и легкие, как механик вставляет в мотор сверкающую металлическую часть. Операция! Черт подери, неужели все так серьезно? Нет, он бы не позвонил из-за пустяков. Он славился терпением и ни разу зря никого не потревожил.