— Как-то темы все растерялись от твоего нового образа, — он явно хотел добавить детка. Но проглотил. — Ты скучала по мне?
— Я не хочу об этом говорить, — я осторожно попробовала бульон с ложки. Горячо! — Не вижу смысла. Два года прошло. Это все старые дела. У меня новых невпроворот.
— Значит, у тебя новая жизнь? — Олег откинулся на спинку кресла. Глядел с улыбкой. Как я ем. — И в ней нет места для меня?
— В старом качестве — никогда, — сказала я без паузы. Чтобы глупости не думал.
— Нет? — зачем-то переспросил Олег. Улыбался. Лицо держал.
— Никогда! — повторила я твердо. Никогда. — Можешь стать дедом, если захочешь.
— Дедом? — он все еще пытался заглядывать мне в глаза настойчиво, с прежним выражением, — когда срок?
— В мае, — я пропела радостно это «в мае», — он родится в мае мой мальчик. Самый лучший из мужчин!
— Даже так?
— Только так, — я залпом допила бульон. Подмигнула мужчине напротив. — У него есть старший брат, он с нами живет. Целых шесть лет парню. У меня теперь большая семья.
— Кто же глава? Гринберг? — Олег смотрел как-то непонятно. Злится? Насмехается? Хватит новостей и пора разбегаться?
— Он старается и у него получается прекрасно, — призналась я честно. Олег протянул руку и стер масло с моего подбородка. Как раньше, давным-давно. В самом начале, когда пытался быть мне отцом.
— Это его колечко на твоем пальчике? — Олег кивнул на крохотный изумруд на моей правой руке.
— Нет. Мишка пока не додумался до такой ерунды, — я рассмеялась. — Ты же помнишь, на такие вещи у него туговато с соображением.
— Чье тогда? — похоже тема отцовства и прав на мой живот его здорово заводила.
— Чего ты хочешь, Олег? — я положила в чай кусочек сахара. Съела все.
— Я не знаю. Не понял еще, — признался он, накрывая мою ладонь своею.
Я высвободила руку.
— Если честно, то я совсем не скучала по тебе. Спасибо, конечно, что сохранил для меня алино наследство. Но видеть тебя в своей жизни я готова только в качестве деда, — я хотела встать.
— Погоди. Не спеши так. Мы не виделись столько времени. Вот. Мне передали из Швейцарии, — Олег положил на стол плотный синий конверт.
Бабушкины серьги. Кольца к ним. Крупная подвеска на хитро верченой цепи.
— Где шкатулка? Должна быть шкатулка наборная, дерево и позолоченная латунь, — я разглаживала на черном стекле тусклые камни и потемневший дочерна металл. Я не стану плакать. Изображение плыло перед глазами.
— Увы. Пока только это. Следует поехать в Люцерн за остальными вещами, — он говорил тихо. Уговаривающе, — послушай, давай все хорошенько обдумаем, поедем в нашу старую квартиру на набережной, поговорим…
— Нет! — я решительно ссыпала свое наследство в карман пальто. — Я не хочу. Ничего. От тебя. Я поехала. Адрес ты знаешь. Заходи поболтать. Если решишься. Но знай наверняка: тебе там не рады.
— Не плачь, не плачь, — просил Кирюша. Обнял меня снизу. Я смотрела сквозь прозрачно-желтое стекло кухни на многоугольник двора. Там трое черных на белом мужиков притащили темно-зеленую елку к чаше фонтана. Сейчас прикрутят праздничное дерево по центру. Так и было здесь. Всегда, сколько я себя помню.
Кир сжимал крепко, стараясь погасить своим телом вибрацию моих слез. Вдохнул. Выдохнул. И тут же:
— Миша! Миша! Скорей сюда! У нас Лола плачет, — завопил.
Я ненавижу вспоминать. Тем более Алю. Свою мать. Твою мать. Стихи? Известный перл в три слова в финале и рэперам точно бы угодила. Они обожают такие незамысловатые рифмы. С матерком.
— О чем ты плачешь, Лолочка? Расскажи, — Мишка пришел скорым шагом из кабинета. Обнял. — Давай, не молчи. Надо говорить. Нельзя плакать молча, пойми, надо выть и причитать по-бабьи. Это полезно. В этом смысл.
— Почему она меня не любила? — спросила я у этого академического всезнайки. Он вытер кухонным полотенцем мое зареванное лицо. — Я раньше об этом не задумывалась. Просто считала это нормальным. Она ведь заботилась обо мне. В своем роде.
— Да кто ее знает, — улыбнулся Миша. Мы сели рядом на короткий кухонный диванчик. — Я лично считаю, что Алле Александровне дети были противопоказаны по определению, как назначение врача. Причем хирурга. В этом нет никакой патологии: кто-то любит детей, кто-то врет, что любит. Уточняю: обманывает самого себя, в первую очередь. Она любила тебя по-своему, чем нашлось внутри, тем и обходилась. Просто она такая была, царствие ей небесное.
— А ты думаешь, что она там? — я изумленно уставилась на Мишу. Присовокуплять известную формулу к поминанию моей Али мне в голову не приходило. Никогда.