Латиша вновь вошла в комнату, как раз когда он употреблял следующую чашечку. Он тут же заметил странное положение ее руки у нее за спиной, кратчайший проблеск лезвия ножа для стейков у нее в кулаке. Милостиво улыбнулся, протянул парообразную трубку в ее сторону.
А после, лицом к лицу с холодным экраном телевизора, она заговорила:
— Мне даже самой этого делать не нужно. У меня друзья есть.
— Ты что это за херню мелешь?
— Убить тебя.
Он гавкнул.
— О как? И кто же эти твои друзья? Поцелуйчик? Рентгенок? Прибамбас? Или кто-то из других гномов? Жуть.
— Я многих знаю.
— Ага, ну погоди-ка, вот ты и попалась. Тот пидарок, этот Рейс, или как он там сейчас себя зовет? Рейс — ну и херня же, бля.
— Его зовут Рис.
— Без разницы. Ссыкло это с канцелярским ножиком. Валяй дальше, не умолкай. Мне нравится, как у тебя рот шевелится, когда ты говоришь об убийстве. Поговори мне еще. Пришить, угондошить, чпокнуть.
— Я пошла отсюда. — Она сделала движение, как бы поднимаясь, но он снова толкнул ее на спину.
— Я с этим еще не закончил. — Он удерживал ее, осклабившись поверх, обыскивая пещеры ее глаз, нет ли в них необъяснимых силуэтов.
— У Риса никакого ножа не было, там даже не было самого Риса, чтоб ты понимал.
— Я достаточно понимаю, чтоб распознать кусок острого металла, когда его суют мне под нос.
— То был пацан в белых трениках, я его никогда раньше не видела. И никого не поранило, так чего ты все время ноешь?
— Кто был бандюган в кожаной кепке?
— Никто. Я уже тебе это сказала. Господи, какой ты…
— Если б Прибамбас меж нами не влез…
— Ничего, вот что там, совершенно ничего. Господи, какой же ты параноик.
— Осторожный, чувырла, я осторожный.
— Так параноишь под старость, что ни хуя уже не помнишь.
Но он ее больше и не слушал; у него в зубах была трубка, и он сосал черенок, как утопающий. Сквозь окутавший дым на ней несдвигаемо остановился один безразличный глаз, какую бы позу ни приняла она, какое предательство ее лицо б ни явило. Он выгнул бровь и произнес:
— Надевай форму.
— Ох нет, прошу тебя.
— Давай, детка, папочке нужна нянечка. Очень.
— О как? Ну так и мне тоже. Меня кто нянчить будет?
— Ой, ну пожалуйста, пожалуйста, так больно. — Он катался, стиснув руки между ног непристойной пародией боли.
Она подошла к чулану, порылась в куче одежды.
— Я это делаю, — бормотала она. — Я по правде это делаю. — Она вступила в мятое белое платье, повозилась с пуговицами.
— Нет, идиотка, не тут, черт. В ванной. Потом войдешь уже одетая. Как на обходе, помнишь?
— Есусе, блядь, Христе.
Он принял образцовую позу пациента. Сомкнул веки и наблюдал у себя внутри за тонким лучом лазерной энергии, что, как указка, обследовал его нутро, приостанавливаясь высветить господствующие органы, каждый в свою очередь играл собственную отдельную песню. Когда рубиновая палочка коснулась заскорузлой поверхности его сердца, глаза самопроизвольно раскрылись — и над ним стояла Мисс Ангельский Тортик, дежурная нянечка, и с состраданием взирала на него. Голова его приподнялась с подушки.
— Стетоскоп, — закричал он. — Неужели ты забыла этот долбаный стетоскоп?!
— Извини, — бормоча, она вышла.
Мгновение спустя, экипированная, как должно, вернулась.
— Итак, Мистер Компакт, на что жалуетесь? — Он показал. — Ох какая гадкая опухоль. Болит?
Он кивнул.
— Ну, сейчас посмотрим, что можно сделать, чтобы уменьшить опухоль и облегчить боль.
Она помнила, чем все закончилось после того, как умолила его наконец прекратить, и помнила, как сорвала с себя эту ненавистную форму, и все это было до сейчас и чуда потолка в трещинах, которое она обостренно созерцала за часом час, он тлел, напряженность его освещения наверняка, однако неощутимо увеличивалась под ее присмотром, она воображала, как некая усохшая старая рука регулирует спрятанный реостат, а потом — вдруг — осознала значение этого чарующего явления.