Когда пришел в себя — лежал ничком на полу гостиной. Он не знал, заснул он, потерял сознание или хуже.
В спальне Латиша съежилась над обтрепанным номером «ТВ-гида», который читала с библейским рвением.
— Сейчас «Челюсти» показывают, — объявила она.
— И что? — Он вытирал влажное лицо плесневелым полотенцем.
— И то, что я хочу посмотреть, это мое любимое кино.
— Завтра тебе в прокате возьму.
— Генератор тоже в прокате возьмешь?
— Может, Мистер Озабоченный Динозавр по соседству пустит тебя к себе вместе посмотреть.
Он вошел в комнату, чтоб либо взять какой-то предмет, либо сообщить Латише нечто важное, ни то ни другое теперь не было ему очевидно; он вернулся в ванную посмотреть, нельзя ли отыскать там то, что он потерял. После опять пришел, не сводя глаз с одежды у своих ног и со странной пары черных трусиков. Мужские. Держа предмет этот изысканно на весу двумя скрюченными пальцами, он обшарил дом. Латиши нигде не обнаруживалось. В кухне он проверил и перепроверил замки на окнах, затем погрузился в чистку стекол самодельной смесью этилового спирта и сока четырех лимонов, купленных много недель назад для профилактики цинги. Дольше всего он стоял у задней двери. Подмел пол. Когда проходил гостиную, его отвлек черный дуб, стоявший снаружи на газоне. За его стволом кто-то прятался. Пока он ждал, чтобы человек этот вновь показался, — смерил себе пульс. Биение казалось быстрым, ускоренным, но не чрезмерно, быть может — постоянным, размеренным и крепким, уж точно в нем не слышалось красноречивой хлюпающей ноты пробитой камеры, или неработающего клапана, или забившейся артерии. Завтра ему придется бросить курить. Он больше не мог так дальше.
Латишу он обнаружил в спальне — она лежала навзничь, выполняя удивительно оживленную череду подъемов ног.
— Я тут все время была, — сказала она. — Ты чокнулся?
Он подрыгал трусами у нее перед носом.
— Это что?
— Что что? — Она считала в уме повторы, и ей ни до чего больше не было дела. — Ебическое исподнее. Что с того?
Он потыкал ей в ребра ногой.
— Это не мое, плюша.
Ноги ее грохнули об пол. Она уставилась в потолок.
— Так ты какого… от меня в связи с этим хочешь?
Он набросился на нее, не успела она полностью встать на ноги, стиснул клок немытых волос в руке и дотащил до самой стены, где упер ее и предупредил — нос к носу:
— Ты мне давай не хами, сучара косоглазая.
Усилие резко подвести колено вверх ему в пах встречено было жестким шлепком, за ним другим и презрительным фырканьем — он всю ее голову оттолкнул прочь, словно бы избавлялся от особенно гадкого мусора. Она упала на пол в позе личинки муравьиного льва, тело съежилось в тугой ком, каска из рук защищала голову. Он отхлестал ее оскорбительным исподним, а когда рука устала — пинал босой ногой, остановившись лишь обматерить ее кости, когда ушиб себе большой палец. Запыхавшись и сопя, он высился над нею, созерцая зловредное яйцо ее очертаний, и обнаружив, что еще не закончил, нет, он должен упасть еще на колени и воздетыми кулаками стремиться повредить, если не сломать, ту защитную клетку, где содержалось ядовитое месиво ее сердца. Все это она претерпевала без жалоб.
Словно изможденный спортсмен, рухнул он поперек матраса, вытер лицо простыней.
— Милая, милая, ну почему ты вынуждаешь меня так с тобой поступать? — Ответа не было. Медленно покрасневшее тело ее развернулось, поднялось от него прочь. — Эй, ты куда это пошла? Ответь мне, отвечай сейчас же.
Она вернулась из кухни, легко неся над головой один из двух остатков мебели во всем доме — дешевый деревянный табурет, который, как наблюдал он завороженно, приблизился и без задержки опустился ему на плечи и выставленное в защиту предплечье. Она готовилась ко второму удару, когда он выдернул эту штуку из ее хватки и, с глазами буйными и воспаленными в глазницах своих, рыча, вскочил на ноги.
— Так ты этого хочешь? А, этого? — И он шарахнул табуреткой об пол и бил, пока стыки ее не расселись и не потрескались, пока палки не повалились у него из рук, а она не рванулась в сортир, избежав кромсающей ножки (теперь дубинки) всего на дюймы. Хлопнула дверь, наглухо щелкнул замок, он с одной стороны, молотя во взрыве чешуек краски, долбящийся волшебник, раз-два-три, наслаждаясь своею властью над деревом, она — изнутри, дрожа и съежившись над унитазом, словно тот, кто свирепо только что тошнил или сейчас станет, пальцы до первого сустава захоронены в звенящих тоннелях ее ушей.