Герцогиня была женщина лет тридцати трех; она принадлежала и по рождению, и по замужству, к двум древнейшим родам французской аристократии; ближайшие родственники ее совершали ежегодные путешествие в Фрошдорф; сама герцогиня находилась в числе немногих представительниц Сен-Жерменского предместья, удостоивших признать вторую империю. Не в ее характере было жертвовать собою и сидеть взаперти из-за какого-то призрака и какой-то лилии. Это была женщина, любившая роскошь и поклонение.
Одевалась герцогиня де-Сонназ положительно лучшие всех, и была очаровательна, хотя во всем лице ее только и было хорошего, что глаза; ей поклонялись все, даже такие люди, которые бы прошли равнодушно мимо Елены или Венеры. С самого появление молодой жены Зурова на парижском горизонте, герцогиня, которую известие о браке ее одного старинного обожателя с молодой англичанкой привело в положительное бешенство, была с Верэ крайне любезна, ласкова, приветлива, хвалила ее всем и в особенности ее мужу, когда тот, в припадке откровенности, сознавался Жанне де-Сонназ, что ему с женой — тоска.
— Жена ваша, — возражала ему в таких случаях собеседница, — принадлежит к прежнему типу чистых и гордых женщин. Нам полезно, от времени до времени, видать таких. Она бы величаво взошла на гильотину, но ей никогда не понять современных условий, и всегда будет она питать к ним тайное презрение. В ней есть чувство собственного достоинства, в нас — ни искры, мы даже позабыли, что это такое. Мы злимся, если нам подадут большой счет. Играем — и не платим, курим, бранимся, громко смеемся, вульгарно интригуем; мы не в состоянии никого вдохновить ни на что, разве на скверную войну, или на гибельную спекуляцию. Вот каковы мы; судите же: похожа ли на нас ваша жена, и будьте благодарны судьбе, хотя она точно святая и несколько напоминает белого лебедя в «Лоэнгрине».
С матерью княгиня Зурова видалась редко: лэди Долли окончательно поселилась в Лондоне, и не могла нахвалиться своим выбором: «Лондон теперь такой милый город, — говорила он всех своим друзьям, — все эти глупости насчет соблюдение воскресного дня выводятся окончательно, и время можно проводить превесело, — стоит только хранить все обычаи: бывать в церкви в положенные дни, никуда не показываться и ходить в черном в течении Страстной недели, — до остального никому дела нет». Лэди Долли, лучше чем кто либо, умела пренебрегать обязанностями из-за удовольствий, в лице ее примирялась рулетка и ритуализм: она всегда отправлялась поутру в церковь св. Маргариты, если рассчитывала вечером обедать в одном из модных ресторанов. Кроме того, лэди Долли отличалась значительной терпимостью, в сравнении с прочими членами гордой семьи своего мука; когда племянник ее, молодой герцог де-Мулль, вопреки желанию бабушки и всех своих близких, женился на красавице-американке — Фускии Лич, и все его родные, начиная с Верэ Зуровой, протестовали против его выбора весьма энергически, и даже не согласились присутствовать на бракосочетании, лэди Долли одна из всех его тёток явилась на свадьбу, и хотя осуждала его в глубине души, но заявляла всем, кто с ней только об этом разговаривал, что, относительно говоря, выбор Франка еще не так дурен: он мог бы жениться на певице из café chantant или на наезднице из цирка, — женятся же многие молодые люди на подобных личностях!
Новую свою племянницу лэди Долли, впрочем, терпеть не могла, — главным образом потому, что она имела большой успех, больший, как ей казалось, чем ее дочь.
— Верэ сама виновата, — часто говорила она своей вечной confidente лэди Стот: — всякий, кто к ней приблизится, видит, что ей с ним скучно, а этого люди не прощают. Теперь самая популярная женщина во всей Европе, это — ненавистная Фуския Мулл. Ею восхищаются, за ней ухаживают; вы думаете — потому, что она герцогиня? вовсе нет, душа моя: можно быт герцогиней — и ровно ничего не значить вне пределов своего графства, вон как эта ужасная старая кошка в Бульмере. Фуские нравится оттого, что сама от всех в восторге, что все ее забавляет. Она весела как жаворонок. Я ее ненавижу, но там, где она — никому не бывает скучно. Да вот вам пример: на том благотворительном базаре в пользу бедных валахов — кто бы они там такие ни были — было решительно все общество; у Веры была лавочка, — она ее наполнила великолепными, слишком великолепными вещами и сидела подле, точно один из лучших портретов Миньяра. Она была очаровательна, прелестна; над головой ее возвышалась беседка из орхидей, сидела она на индийском резном стуле из слоновой кости. Что ж вы думаете? — люди сотнями стекались к ее лавочке, любовались ее красотой — и уходили. В нескольких шагах от нее, Фуския Мулл торговала сквернейшим чаем, пирожками и папиросами, — к ней почти невозможно было подойти, — такая толпа: правда, на ней была прелестная шляпа Louis XIII, восхитительное, золотистое платье с длинным бархатным жилетом. Она целовала папироски и продавала их по пяти фунтов за штуку. Зурову стало досадно, — он подошел к жене и сказал ей: «Вон там за бриошку дают больше, чем за весь ваш саксонский и севрский фарфор, или за ваши орхидеяи». Верэ только взглянула на него — знаете ее взгляд? — и спросила: «Не прикажете ли мне целовать орхидеи?» Даже муж ее рассмеялся; «Нет, — сказал он, — вы на это не годитесь: вы не умеете быть доступной», — и это правда; а нынче — если не умеешь быть доступной, так и с успехом простись.